Там, где звучит жизнь - страница 2

– Смотри,Генри, – сказала она, указывая на страницу.

– Это «А». От «Amor» – любовь. Всё начинается с неё.

Мать достала из шкатулки горсть разноцветных пуговиц – старых, разных по форме и размеру. Она высыпала их на стол и с улыбкой сказала:

– Сегодня мы научимся считать на них. Вот, смотри: одна пуговица – один день, что мы прожили. А вот – две, и это значит, теперь все вместе. Сколько у нас всего?

Я сосчитал, сосредоточенно шевеля губами.

– Семь.

– Правильно. А теперь давай разложим их по цвету. Три синие – за радость. Две белые – за труд. Одна чёрная – за страх. И одна золотая – за надежду.

Я улыбнулся. Для меня это было почти как игра, но мать знала: в этом была и арифметика, и философия.

Потом она положила передо мной перо и лист бумаги. Чернила были разбавлены, почти высохли, но этого хватало.

–Напиши своё имя, Генри. Не бойся. Пусть оно прозвучит на бумаге, как скрипка на ветру.

Я медленно вывел первую букву. «Г» вышла кривой, как будто испугалась. За ней пошли остальные. Я ошибался, зачеркивал, снова пробовал.

Мать не торопила меня. Смотрела, как я борюсь с бумагой, с неуверенностью, с миром, в котором не было места для таких, как я.

И наконец я посмотрел на неё, сияя.

– Вот! Генри.

Она взяла бумагу в руки, как драгоценность.

–Теперь мир знает твоё имя!

Я помню, как в тот момент её взгляд был полон гордости. Это было первое, что я смог сделать с тем, что она мне дала – с её терпением, с её любовью.

Но иногда, когда я сидел за столом и писал своё имя, я думал: Я хочу, чтобы мир знал меня не только как сына палача. Я хочу, чтобы я был кем-то большим. Но как это сделать, если вокруг меня всегда будет топор? Мать улыбалась, но я знал: она тоже мечтала о чём-то большем. В её глазах было что-то светлое, но всё же, как и в моих, прятался страх. Страх, что судьба – не просто топор и кровь. Страх, что это и есть всё, что мне предстоит.

Глава 4

Мне было уже десять. Я стал выше, руки окрепли, отец всё чаще поручал мне мелкие дела: принести топор, наточить ножи, вымыть доски на плахе. Я уже не плакал – слёзы исчезли так же внезапно, как и детские сны. Но внутри что-то всё ещё сопротивлялось.

В тот день в деревню приехали уличные артисты. Это случалось редко – слишком мало людей, слишком холодные зимы и слишком много шёпота про «палачей», чтобы артисты заезжали сюда по доброй воле. Но всё же они пришли. Разбили шатёр на центральной площади, развесили флажки и звонкие колокольчики, вытряхнули из телеги бубны, костюмы и деревянную сцену.

Я стоял в толпе, немного в стороне. Люди избегали меня – как всегда. Но я не замечал. В тот момент я не был сыном палача. Я был просто мальчиком, у которого захватило дыхание.

Танцор в шёлковом плаще крутился под бой бубна, жонглёры подбрасывали горящие факелы, а старик с длинными седыми волосами играл на скрипке. Это была не просто музыка. Это было волшебство. Каждая нота – как солнечный луч сквозь зимнюю хмарь. Я слышал, как в груди что-то рвётся наружу – тоска, мечта, надежда.

Я не мог оторвать глаз от скрипача. Его пальцы бегали по струнам, и в каждой мелодии было больше жизни, чем в моём любом дне.

Я стоял, пока не стемнело. Пока снег не начал снова сыпаться с неба. Пока отец не подошёл ко мне сзади, схватил за плечо и не прошипел:

– Хватит. Возвращайся домой. Это не для тебя.

Но я уже знал – это именно для меня. Только не для того Генри, каким хотел видеть меня отец. А для другого. Настоящего.