Читать онлайн Бернар Вербер - Танатонавты

Когда-то все люди боялись смерти. Она напоминала о себе каждую секунду, как постоянный шумовой фон. Все знали, что рано или поздно им придется кануть в небытие, и это отравляло любую радость.

Вуди Аллен, американский философ конца XX века, так описал царившие тогда настроения: «Пока человек смертен, он до конца не расслабится».

Есть ли у меня право об этом говорить?

Даже сейчас – а ведь сколько времени прошло! – мне трудно поверить, что все так и было. Трудно поверить, что я участвовал в такой грандиозной эпопее. Мне трудно поверить, что я выжил и могу о ней рассказать.

Похоже, никто не предполагал, что все случится так быстро и зайдет так далеко. Что нас толкнуло на это? Не знаю. Может, глупость, которую называют любопытством? Именно любопытство заставляет заглянуть в пропасть и представить, каким жутким будет падение, стоит только сделать шаг вперед…

А может, все дело в желании почувствовать вкус приключения в этом обленившемся и скучном мире?

Кое-кто говорит: «Так было предначертано, это должно было случиться». Ну, не знаю, я не верю в предначертанность. Я верю, что у людей есть выбор. Именно он и определяет судьбу, а может статься, человеческий выбор определяет и саму Вселенную.

Я помню все, каждый эпизод, каждое слово, каждое событие этого великого приключения.

Есть ли у меня право обо всем рассказать?

Орел: расскажу. Решка: сохраню в тайне.

Орел.

Что ж, если нужно вернуться к самому началу, мне придется заглянуть далеко-далеко назад, в свое прошлое…

Фамилия: Пэнсон

Имя: Мишель

Цвет волос: шатен

Глаза: карие

Рост: 175 см

Особые приметы: нет

Примечание: пионер движения танатонавтов

Слабое место: недостает уверенности в себе

Как и у каждого ребенка, у меня тоже был день «С», день, когда я узнал о Смерти. Мой первый мертвец оказался вполне обычным человеком, хоть и привыкшим жить среди трупов. Это был господин Дюпон, наш мясник. На витрине огромными буквами красовался его девиз: «Для Дюпона нет препоны». Однажды утром мать сказала, что не купила вырезку к воскресному обеду, потому что господин Дюпон умер. Его придавило сорвавшейся с крюка тушей белой шаролейской коровы.

Мне было тогда года четыре. Я тут же спросил, что значит это слово: «У.М.Е.Р.».

Мать смутилась и отвела глаза, как в тот раз, когда я поинтересовался, не помогут ли мне от кашля противозачаточные пилюли.

– Ну… э-э… «умер» – это значит, что его здесь больше нет.

– Все равно что вышел из комнаты?

– Не только из комнаты. Из дома, города, страны.

– Ага, далекое путешествие? Как на каникулы?

– Э-э… нет, не совсем так. Потому что, когда человек умирает, он больше не двигается.

– Не двигается, но далеко уезжает? Обалдеть! Как это?

Пожалуй, как раз эта неудачная попытка объяснить кончину мясника Дюпона и сохранила во мне любопытство, на котором – гораздо позднее – взошли семена фантазий, посеянных Раулем Разорбаком.

Во всяком случае, мне так кажется.

Рассказывают, что три месяца спустя, когда пришло известие о том, что умерла моя прабабушка Аглая, я воскликнул: «И она тоже?! Ничего себе, вот уж не думал, что она на это способна!» Рассвирепевший, дико вращающий глазами прадедушка выкрикнул фразу, которую я никогда не забуду:

– Ты что, не знаешь? Смерть – самое страшное, что только может случиться!

Нет. Этого я не знал.

– Ну… я думал, что… – стал мямлить я.

– С этим не шутят! – добавил он, вколачивая слова, как гвозди. – Если есть на свете то, с чем никто не шутит, так это смерть!

Потом эстафету принял отец. Все они хотели мне втолковать, что смерть – это абсолютное табу. О ней не говорят, не вспоминают, а если и произносят ее имя, то со страхом и почтением. И нельзя упоминать это слово всуе, потому что это, дескать, приносит несчастье.

Меня трясли и пихали.

– Твоя прабабушка умерла. Это ужасно. Если б ты не был таким бессердечным, ты бы плакал!

К рассвету мой братец Конрад наревел целую лужу – как из половой тряпки, если ее выжать.

Значит, нужно плакать, когда люди умирают? Мне никто ничего такого не говорил. Могли бы и предупредить!

Отец, раздраженный моей несовершеннолетней наглостью, отвесил мне пару оплеух. Он надеялся, что это поможет мне запомнить, что, во-первых, «смерть – это самое страшное, что только может случиться», и, во-вторых, что «с этим не шутят».

– Ты почему не плачешь? – опять стал приставать отец, вернувшись с похорон прабабушки Аглаи.

– Оставь его в покое! Мишелю пяти еще нет, он даже не знает, что такое смерть, – пыталась заступиться мать.

– Отлично знает! Только думает, что чужая смерть его не касается. Когда мы с тобой умрем, он и слезинки не проронит!

Вот так я начал понимать, что со смертью не шутят. Впоследствии, когда мне сообщали о чьей-то кончине, я изо всех сил старался думать о чем-нибудь печальном… о вареном шпинате, например. Слезы появлялись сами собой, и все были довольны.

Потом у меня состоялась более близкая встреча со смертью. Когда мне было семь лет, я сам умер. Это произошло в феврале, в ясный чистый день. Январь в том году был очень мягкий, а за мягким январем довольно часто наступает солнечный февраль.

– Осторожно!

– Да что ж он…

– Господи!

– Смотри! Куда ты бе…

– Не-е-т!!!

Долгий скрип тормозов. Глухой и мягкий звук удара. Я бегу за мячом, который выкатился на дорогу, и бампер зеленой спортивной машины поддает мне точно под коленки, где самая нежная кожа. Ноги отрываются от земли. Меня подбрасывает в небо.

Воздух свистит в ушах. Я лечу выше солнца. Свежий ветер врывается в мой распахнутый рот. С земли, далеко внизу, на меня уставились испуганные зеваки.

Увидев, что я взмываю ввысь, какая-то женщина начинает кричать. Кровь сбегает по моим штанам и собирается в лужу на асфальте.

Все как в замедленной съемке. Я лечу вровень с крышами и разглядываю силуэты, снующие в мансардах. И тут впервые в моей голове проскакивает вопрос, над которым я так часто думал потом: «Чем это я тут занимаюсь?»

На долю секунды повиснув в небе, я понял, что ничего не понимал.

Кто я?

Откуда я?

Куда я иду?

Вечные вопросы. Каждый когда-нибудь задаст их себе. Я задал их в минуту смерти.

Взлетел я очень быстро и так же быстро упал. Ударился плечом о капот зеленой спортивной машины. Отскочил и врезался головой в бордюрный камень. Треск. Глухой удар. Надо мной склонились перепуганные лица.

Я хотел что-то сказать, но не мог ни заговорить, ни пошевелиться. Солнечный свет начал медленно угасать. Впрочем, в феврале солнце еще неяркое. Похоже, мартовские дожди не за горами. Небо постепенно гасло. Вскоре я оказался в темноте и тишине. Исчез запах, отключилось осязание. Потом – ничего. Занавес.

Мне было семь. И я умер в первый раз.

«Жизнь прекрасна. Не слушайте болтунов. Жизнь прекрасна. Жизнь – это продукт, который проверили и одобрили шестьдесят шесть миллиардов человек на протяжении трех миллионов лет. Это доказывает ее превосходное качество».

До появления танатонавтики смерть была одним из главных табу человечества. Чтобы эффективнее бороться с ней, люди прибегали к уловкам, которые мы называем предрассудками. Так, например, некоторые полагали, что металлическая фигурка святого Христофора, подвешенная над приборной доской автомобиля, повышает шансы не погибнуть в дорожно-транспортном происшествии.

До XXI столетия бытовала шутка: «Чем крупнее святой Христофор, тем больше у водителя шансов выбраться из-под него при аварии».

Да погодите же. Ведь ничего ужасного не случилось.

Прадедушка был неправ. Умереть не так уж страшно. Просто ничего не происходит, вот и все.

Очень долго была только тьма и тишина.

Наконец я открыл глаза. Передо мной маячил расплывчатый светлый силуэт. Ангел, ясное дело.

Ангел склонился надо мной. Странно, но он был похож на женщину, прекрасную женщину, каких вы никогда не увидите на Земле.

Блондинка, с карими глазами. Абрикосовый запах духов.

Вокруг все было белое и торжественное.

Должно быть, я оказался в раю, потому что ангел мне улыбнулся.

– Ак… ы… бя… ю… те.

Видимо, ангел говорил со мной на своем языке. Неангелы его не понимают.

– У… ас… ет… атуры.

Она терпеливо повторила это и коснулась моего лба прохладной рукой.

– У вас… нет… температуры.

Я с недоумением огляделся.

– Вы меня понимаете? У вас нет температуры.

– Где я? В раю?

– Нет. В реанимационном отделении больницы Святого Людовика.

Ангел стал меня успокаивать:

– Вы не умерли. Просто несколько ушибов. Вам повезло, что капот машины смягчил удар. Только одна серьезная рана под коленкой.

– Я был без сознания?

– Да, три часа.

Я был без сознания три часа и ничего об этом не помнил! Ни малейшей мысли или ощущения. Три часа ничего не было.

Медсестра подложила мне под спину подушку, чтобы я мог сесть поудобнее. Может, я и был мертв целых три часа, но мне от этого не было ни жарко ни холодно.

Пришли родственники, и у меня дико разболелась голова. Они все были такие ласковые, глаза на мокром месте, будто я и впрямь был готов вот-вот испустить последний вздох. Все они были уверены, что я находился в большой опасности. «Мы страшно волновались», – говорили они. Казалось, что родственники даже немного разочарованы, что я выкарабкался. Вот если б я умер, они бы вовсю жалели меня. В их глазах я тут же стал бы образцовым ребенком.

На запрос по поводу психических качеств гражданина Мишеля Пэнсона

Объект в целом выглядит нормальным. Вместе с тем наблюдается определенная хрупкость психики, обусловленная чрезмерно строгой обстановкой в доме. Объект постоянно испытывает сомнения. Для него всегда прав тот, кто высказывается последним. Игнорирует свои желания. Не понимает современности. Налицо легкие параноидальные тенденции.

Обратить особое внимание: родители не сообщили указанному лицу, что он был усыновлен в младенчестве.

Эта первая экскурсия по ту сторону жизни не научила меня ничему особенному о смерти, если не считать того, что она еще долго была источником беспокойства для нашей семьи.

К восьми-девяти годам эта тема стала интересовать меня больше, но на этот раз речь шла о смерти других. Надо пояснить, что хочешь не хочешь, а каждый вечер по телевизору, в двадцатичасовом блоке новостей, говорили о смерти. Сначала об убитых на какой-нибудь войне. Они были в зеленой или красной форме. Потом о тех, кто умер по дороге на курорт: эти были в пестрой, яркой одежде. И наконец, о покойниках-знаменитостях в шикарных костюмах.

В телевизоре все проще, чем в жизни. Сразу понятно, что смерть – вещь печальная, потому что картинки сопровождались похоронной музыкой. Телевидение доступно даже младенцам и дебилам. Погибшим на войне полагалась симфония Бетховена, курортникам – концерт Вивальди, а умершим от передозировки «звездам» – тягучие виолончели Моцарта.