Однако в тот вечер, когда бабушка указала мне мое место, оскорбив единственную внучку как неугодную невестку, я впервые увидела тетю Дину удовлетворённой своим безрадостным существованием. Ее глаза так ярко искрились, что я даже перестала сердиться на Липочку, осознав, насколько ей не удалась взятые роли мамы девочки. За все восемнадцать лет жизни я привыкла к тому, что, по-мнению всех родственников, я неправильно дышала, думала, пила чай, подбирала друзей и даже позировала для фото. Ради бесполезного семейного одобрения я задерживала дыхание, чтобы не выводить из себя бабушку-фтизиатра, насильно заливала в себя остывший каркаде, как хотел дедушка, отказывалась от подруг, которые пугали отца своим бунтарством, и раскрывала глаза так, чтобы тетя Дина не комментировала ярко выраженную асимметрию моего лица.
В тот вечер я прибыла домой рано. Мама встретила меня с восхищением и любовью, будто почувствовав мой душевный раздрай. Она присела, расстегнула застёжку на моих туфлях и поцеловала мне ноги, прошептав в очередной раз, как же ей повезло со мной. Было около часа ночи, но мама так хотела поднять мое настроение, что стремглав натянула фартук и пожарила сладкую картошку с донецким салом. Мама любовалась тем, как я ем, а я, не снимая шёлковых перчаток и вечернего платья, поедала ломтики батата, обмазывая своё лицо и шею сливочным хуторским маслом. Затем я выпила вишневый чай, искупалась, но потом вдруг позвонил папа и сказал, что его отец умер…
Прошла неделя, и мы похоронили дедушку… Более двухсот человек пришли попрощаться с его красивой, вечно цветущей душой, в которой мне было отведено особое почетное место. Папа призрачно шатался от транквилизаторов, пил водку, плакал и каждый день ходил на кладбище, чтобы поговорить с дедушкой по душам. Сильный мужчина вдруг будто съёжился, поместившись в крохотную коробочку своих несчастий и страхов, словно последняя глава его жизни была заблаговременно завершена без многоточий и эпилога.
Бабушка Липа не рыдала и не печалилась, продолжая, подобно разогнавшемуся локомотиву, дробить встречающиеся на пути атомы тоски и уныния, а тетя Дина под предлогом поддержки матери искала запрятанное дедушкой завещание. Я утомленно поддерживала папу, который, к слову, остро ощущал надуманную необходимость взять себя в руки перед моим переездом.
Улетев ненадолго со мной в Москву, мы завтракали хрустящими блинчиками с гречихой и уткой в кафе «ПушкинЪ», ездили на велосипедах по Сивцеву Вражеку, после чего синхронно штудировали новостную повестку дня на политической арене ради собеседования в институт.
Попав впервые в один из лучших университетов России, я столкнулась с обшарпанными стенами, потоком студентов, которым было плевать друг на друга, облепленными фекалиями унитазами с каплями застывшей мочи, которые не вытирали после себя надушенные дорогущим селективным парфюмом старшекурсницы, плесенью и переполненными в аудиториях ведрами мусора.
Замерзая от холода в сентябре, я вспоминала самое холодное московское лето, нечаянно выпавшее на мое июльское поступление. Живя перед экзаменами на Старом Арбате, я каждый день ходила на трехчасовые занятия к преподавателю, писавшему очередную заумную диссертацию в тихом, спрятанном от столичной суеты Афанасьевском переулке.
Дымящая как шотландский паровоз Стелла Яковлевна напоминала столбовую аристократку; она изящно курила, пластично вела милостивые беседы и открыто улыбалась мне, как родной дочери. Днями навязчивый вытер колотил в мои ставни, а вечером я садилась на окно, выходящее на сказочную пешеходную улицу, зажигала свечи с эфирными маслами имбиря и орегано и наблюдала за женщинами, гулявшими после посещения театра Вахтангова под июльским ледяным градом в велюровых лодочках и тонких, слегка помятых пальто.
