В итоге своей речью Гней Лентулл только разжёг больше ненависти среди собравшихся. Уходя с собрания, он в предвидении опасности направился к зимнему лагерю, где его окружили мятежники. Мятежники спросили, куда же он так торопится, уж не к императору ли или к сенаторам, чтобы и там помешать легионам в осуществлении их надежд; вслед за тем они устремились на него и начали кидать в него камнями. Раненый брошенным камнем, обливаясь кровью, он был уже уверен в неизбежной гибели, но его спас Максимилиан подоспевших к нему на помощь из числа новоприбывших легионеров.
Не удержавшись, Максимилиан, обратился к нападавшим:
– Где конец раздорам? Или вы может присягнете Перценнию и Вибулену? Перценний и Вибулен будут выплачивать вам жалованье, а отслужившим срок раздавать земли? Или они возьмут на себя управление римским народом? Не лучше ли вам, первыми заявить о своем раскаянии?
Вопросы, обращённые к бунтовщикам, заострили их внимание на мысли о том, что сплоченность воинов в повиновении и верности императору – есть залог безопасности, силы и неуязвимости всей Римской империи. Мятежники отступились от Гнея Лентулла.
На следующий день в лагерь прибыл Германик. Свою речь перед мятежниками он начал с прославления Августа, затем перешёл к победам и триумфам Тиберия, в особенности восхваляя те из них, которыми тот отличился в Германии вместе с этими самыми легионами. Далее он превозносил единодушие всей Италии, верность Галлии: нигде никаких волнений и раздоров. Это было выслушано в молчании или со слабым ропотом.
Потом он заговорил о поднятом ими бунте:
– Где же безупречность былой дисциплины? Куда пропали ваши трибуны, куда – центурионы? Вы все обнажаете свои тела, укоризненно показываете рубцы от ран, следы плетей, но вы войны, а хорошие воины совершенствуются в своём мастерстве, только лишь приобретая шрамы в бою! Вы наперебой жалуетесь и жалуетесь на изнурительность службы, тогда мне хочется задать вопрос: где былая доблесть и выносливость римских воинов, позволившая Риму превратиться из неприметного сельского поселения в огромную империю, или теперь римские легионы состоят из плаксивых и незрелых девушек? – Германиком была взята явно неверная тональность общения с воинами. – Вы упоминаете заготовку сена, строительного леса и дров, но всё это вызывается действительной необходимостью и изыскивается для того, чтобы не допускать в лагере праздности!
В ответ из толпы доносились возгласы:
– Мы служим по тридцати лет и больше!
– Божественный Август завещал нам деньги, где они? Когда Тиберий раздаст деньги нам?
– А может Германик будет лучшим императором? Германик, – кто-то с ехидством обратился к нему из толпы, – если ты захочешь достигнуть верховной власти, мы поддержим тебя!
Тут Германик, как бы запятнанный соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибунала. Ему не дали уйти, преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч, висевший у него на бедре, и, занеся его над своей грудью, готов был поразить её, если бы находившиеся рядом не удержали силою его руку. Однако кучка участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие ближе, принялись всячески побуждать его все же пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновением замешательства, приближенные Германика увлекли его с собою в палатку.
