Барабан ударил снова, задавая ритм – медленный, тяжёлый, словно пульс земли под ногами. Саюри шагнула в центр сцены, её гэта тихо стукнули о доски, и она замерла, опустив голову. Толпа затихла, дыхание сотен людей слилось в единый шёпот, а затем она подняла руки. Рукава алого кимоно взмыли вверх, как крылья, и с первым звуком флейты она начала танец. Её движения были лёгкими, почти невесомыми, каждый шаг – как касание ветра к воде, каждый поворот – как полёт журавля над рисовыми полями. Лепестки сакуры падали с ветвей, цеплялись за её волосы, и в свете фонарей она казалась не человеком, а духом весны, воплощением хрупкой красоты.
Толпа замерла. Купцы в ярких хаори, чьи кошельки звенели монетами, забыли о торговле, их глаза следили за каждым её жестом. Гейши, укрытые за веерами из белого шёлка, опустили руки, открывая накрашенные лица, а их шёпот стих, сменившись восхищённым молчанием. Даже дети, гоняющие бумажных змеев у реки, остановились, их крики растворились в воздухе. Где-то рядом звякнула упавшая чаша с саке, и запах рисового вина смешался с дымом жаровен, где шипели кусочки угря. Флейта вела мелодию, тонкую и пронзительную, а барабан подхватывал её, словно сердцебиение, от которого дрожали доски под ногами Саюри.
Она кружилась, её тень металась по сцене, отражая свет фонарей. Её учили этому танцу три года – три года боли в натёртых ногах, слёз в пустом зале, строгих окриков Харуко: «Выше руки! Прямее спина!» Теперь всё это оживало в каждом движении. Но внутри неё не было покоя. Она чувствовала взгляды, сотни глаз, прожигающих её кожу, и не могла избавиться от тени прошлого. Её разум раздваивался: одна часть танцевала, другая вспоминала. Отец, его голос: «Танцуй, Саюри, как журавль». А затем – крики, запах горящего тростника, тёмные фигуры в ночи. «Берегись Такада», – шептал он в её памяти, и этот шёпот звенел громче музыки, заглушал флейту, бил в виски.
Она подняла голову, завершая очередной поворот, и её взгляд скользнул по толпе. Лица сливались в пёстрый калейдоскоп: красные щёки пьяного торговца, белый грим гейши, золотая заколка в волосах знатной дамы. И вдруг она увидела его. Он стоял чуть в стороне, у края толпы, где тень от ветвей сакуры падала на землю. Высокий, в тёмно-синем хаори с вышитым гербом – ястребом, сжимающим ветвь в когтях, – он казался чужим среди праздничной суеты. Его лицо было резким, словно высеченным из камня, с высокими скулами и прямым носом, а чёрные волосы, собранные в короткий узел, блестели в свете фонарей. У пояса висел меч в простых ножнах, без лишних украшений, но его рука лежала на рукояти так естественно, будто это была часть его тела.
Но не это заставило Саюри замереть. Его глаза – тёмные, глубокие, как воды реки Камо в полночь, – смотрели прямо на неё. Не на танец, не на её кимоно, а внутрь, туда, где прятались её страх и боль. Этот взгляд пробил её, как стрела, и она чуть не сбилась с шага. Её нога дрогнула, но она выровняла движение, скрывая смятение за лёгкой улыбкой, как учила Харуко: «Никогда не показывай слабость». Толпа ахнула, приняв это за часть танца, но Саюри знала – она едва не упала.
Кто он? Она подняла руки выше, изображая крылья журавля, и снова посмотрела на него. Он не шевельнулся, только слегка наклонил голову, будто приветствуя её или принимая вызов. Флейта взяла высокую ноту, пронзительную и чистую, и лепестки сакуры закружились гуще, падая на сцену, как слёзы неба. Саюри кружилась быстрее, её движения стали резче, отражая бурю внутри. Почему его взгляд кажется знакомым? Она вспомнила отца, его рассказы о воинах Такада – гордых, холодных, с глазами, подмечавшими всё. Неужели он один из них? Или это её воображение играет с ней, подбрасывая тени прошлого?
