Её грудь вздымалась, дыхание сбивалось, но она продолжала танец. Она не могла остановиться – не перед толпой, не перед Харуко, не перед собой. Но каждый раз, когда её взгляд возвращался к нему, сердце сжималось сильнее. Он не хлопал, не улыбался, как другие, просто смотрел. И в этом молчании было что-то опасное, что-то, заставляющее её кожу гореть.
Барабан замедлился, его удары стали реже, и Саюри поняла – конец близко. Она опустилась на одно колено, раскинув рукава, как журавль, приземляющийся на землю. Её волосы упали на лицо, скрывая глаза, но она знала – он всё ещё там, всё ещё смотрит. И этот взгляд остался с ней, как отпечаток на сердце, даже когда музыка стихла.
Последний удар барабана затих, и тишина на миг повисла над сценой, тяжёлая, как влажный воздух перед дождём. Затем толпа взорвалась. Аплодисменты раскатились по берегу реки Камо, заглушая шёпот ветра в ветвях сакуры. Крики «Браво!» и «Журавль!» смешались с звоном монет, брошенных на край сцены в знак восхищения, и смехом детей, прыгающих у воды, хлопая в ладоши. Саюри медленно поднялась с колена, её ноги дрожали от усталости, а грудь вздымалась под шёлком кимоно, словно она только что бежала через лес, а не танцевала. Лепестки сакуры оседали на доски вокруг неё, белые и мягкие, как первый снег, а в воздухе витал сладкий запах жжёных каштанов, шипящих на углях у торговцев.
Она склонила голову, как учила Харуко, пряча лицо за завесой чёрных волос, выбившихся из причёски. Её руки дрожали, но она сжала их в кулаки, скрывая слабость. Толпа всё ещё гудела: купец в зелёном хаори хлопал так громко, что его кошель звенел, гейша с алыми губами шептала что-то подруге, а старик с палкой в руках кивал, будто видел в её танце что-то большее. Саюри заставила себя улыбнуться, лёгкой, отточенной улыбкой танцовщицы, но её взгляд невольно вернулся к нему – к незнакомцу в тёмно-синем хаори.
Он уже не смотрел на неё. Теперь он стоял чуть ближе к реке, повернувшись к пожилому мужчине в богатом кимоно цвета охры, чьи пальцы сжимали резной посох с головой дракона. Его седые волосы были уложены в строгий узел, а на поясе висел веер, знак высокого статуса. Они говорили тихо, их голоса терялись в шуме толпы, но Саюри уловила движение – лёгкий поклон незнакомца, полный сдержанной почтительности, и короткий жест руки старика, будто тот отдавал приказ. Её сердце сжалось. Кто он такой, чтобы кланяться этому человеку? И почему его присутствие всё ещё жгло её, даже когда он отвернулся?
Ширма опустилась с тихим скрипом, отрезая её от зрителей, и Саюри отступила за кулисы. Тени сомкнулись вокруг неё, и запах благовоний в бронзовой чаше у стены ударил в нос, смешавшись с ароматом пота и старого дерева. Другие танцовщицы уже суетились рядом: юная Мико, едва достигшая пятнадцати весен, поправляла грим перед медным зеркалом, а старшая Аяко, чьи руки были испещрены венами, ворчала, растирая уставшие ноги. Саюри прислонилась к балке, чувствуя холод дерева сквозь ткань кимоно, и попыталась унять дыхание. Её пальцы сжали заколку-канзаши с журавлём, и она закрыла глаза, но образ его глаз – тёмных, пронзительных – не отпускал.
– Саюри, – голос Харуко вырвал её из оцепенения. Наставница стояла рядом, её кимоно шуршало, как сухие листья, а глаза, острые и внимательные, скользнули по её лицу. – Ты была хороша. Даже слишком. Завтра о твоём журавле будут говорить на всех рынках Киото. Но что с тобой? Ты бледна, как рисовая бумага.
