Читать онлайн Вячеслав Киктенко - Таянье Тайны

© Вячеслав Вячеславович Киктенко, 2020

ISBN 978-5-0051-6934-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

СОДЕРЖАНИЕ:

***

Стародавним летом в маленьком азиатском городке, в платном парке «дляблагородных» ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:

«Все мущщины обманщики и щипщики».

Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:

«Ишь, какая хризантема!»

Почему отец любил рассказывать про это давнее событие и так по-детски смеяться всякий раз? Почему лицо его светилось при этом каким-то «неотсюдным» светом?..

Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…

Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета невозвратного времени…

Нынче так не напишут. Сквернословие заполонило скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве.

***

Отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.

Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше! Может быть, потому, что свой огненный кирпичик уже вложил в основание?

Снится отец… снился. Когда?

***

Давненько во сне я не видел отца,

Не пёк пирогов, не варил холодца…

И бабушка тоже не снилась давно,

В своём уголке не клонилась темно…

И мать не является…

Видно, живу

Уж так хорошо, словно все наяву…

***

Нет, снится! Было время – сочное, злое, перенасыщенное семенем, плодородием, коварствами, хищью, страстями, женщинами… – вот тогда и не снился. Было время. Горная река грохотала, билась меж скал, неистовствовала, швыряла пену на мокрые берега, грохотала во всё ущелье…

***

Страх, с детства поселившийся в душе, постепенно и неотвратимо перебирается в плоть. Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин – ничто не преодолевает этого страха, боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.

Странно. И здесь виною – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась неполноте, одиночеству, скудости огненного, размываемого век за веком чем-то поганым – золотого кирпичика. Чаще всего – мутью. Именуемой по обыкновению возвышенно – время, рок, провидение…

Душа видит мрак, тесноту, скулит и ноет от неслиянности половин, упоённых Битвой, слепнущих на резком свету. Клянёт невежество, тьму. Высокопарная…

Ей ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически — «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, свою, только свою половину…»

Задыхается от нетерпения, жадности, и – электризует плоть. А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку, впадает в отчаянье. В муть, туман, непониманье…

***

Туманный знак. Залог свидания.

Туман и тина в озерце.

И отражение – столь давнее,

Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания

Чего-то главного в конце.

Какой-то значимости веянье…

Но почему, но почему,

Откуда это самомнение,

И кем обещано? Кому?

Бенгальского, конечно, хочется,

Громокипящего конца!

А если это всё окончится

Лишь тем, что не окончиц-ца?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,

А только наслоенье той,

Густой, как тина, бесконечности,

Вокруг себя перевитой.

Туманный знак…

***

А жизнь, несмотря ни на какие туманности, всё равно брала своё, входила в русло. Наливалась до полноты движенья, покоя. Наполнялась, расширяла спокойные берега. А когда налилась дополна, приоткрылась туманная даль.

И – снова снится отец. Наяву снится! И такие странные вещи говорит, настолько простые и мудрые, сразу не понять, не разобрать о чём он так просто говорит, даже не глядя порой на меня, а делая попутно свои несуетные дела:

раскладывает книги и рукописи по столу, аккуратно складывает чистый носовой платок и кладёт его в правый карман пиджака – всё того же, памятного в последние годы, пристёгивает к связке домовых ключей знакомый до мельчайшей царапинки многолетний ключ от лабораторного сейфа, собирает спички, почему-то раскиданные по столу, аккуратно складывает их в коробок, и говорит – негромко, просто, само, казалось бы, собою разумеющееся вещи, слова.

Но вот что дивно – дни, недели, месяцы надобны, чтобы осознать их, эти самые простые вещи, чтобы проявились они, как на фотоплёнке – сперва на негативе, а ещё, чуть позднее, на позитиве.

***

Явь, сон, правь, искусство, жизнь… как это всё расплетёшь, развяжешь по узелкам, разложишь по полочкам? Тем более, когда всё очевиднее сама жизнь подражает искусству, а не наоборот. И так же привирает. Из всех законов творчества всё более озвучивается самый крайний, а именно: «Не соврёшь – не расскажешь». Или – «В портрете должна быть волшебная ошибка».

Да, так. А без «волшебной ошибки» просто фотография, никакое не искусство. Да и не жизнь. Художественное воображение, творческая фантазия волшебным образом вынимают из мутных зарослей тёмное ядро жизни, а потом проявляют его на свету. Осветляют. И это самый прозрачный закон жизни, может быть, самый главный – творческое усилие, преображение темноты. Без этого никаких узелков не развяжешь, сути не разберёшь. Читай – правды. И самая полная правда – художественная.

***

Сны, прообразы творчества… привиральные. Но и под спудом вранья-привиранья – правда. Подлинная правда. Тоже не сразу разглядишь, не сейчас поймёшь о чём это было, что говорилось, деялось, мнилось?..

Сны, туманы, праобразы…. чего? Всё чаще, пробуждаясь тревожно, вскрикиваю, ещё не очнувшись вполне – ага!, так вот, значит, куда манило, манит всю жизнь? В обитель, которую не нашёл на земле. А вот, всё ищу, ищу. Тайна с годами рассеивается, тает. А как без Тайны жить? Разве что памятью. Память свежее жизни. А ещё – воображение…

***

Воображение – воплощаемо. Воображаемое мощнее Случившегося. Мощней твоего общения, быта, дома, крова. Вот только разум и ещё что-то говорило: не твой дом, не твоё это. Ищи свою, только свою кровлю, ничего больше! Воображай, вспоминай…

***

Грусть прошла, – я вспомнил отца! Однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.

Отец тогда взял меня в поездку с крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути я увидел как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что основные золотые запасы страны составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость. Это давало надежду. Отец опять помог…

***

…скрупулы сна. Огненные крупицы. Колошенья зарниц. Колоски сполохов.

Суслоны света. Светозерно…

***

Тает на свете всё. Тают тени, тает огонь, а с ним тайна. Тает огонь тайны, и не только он, огонь таимого. Очень долгое таянье. Таянье всего…

Вот и выходит, что жизнь, или очень большая её часть ничто иное, как —

Таянье Тайны…

***

…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. Но к чему? В какой-то момент она вдруг становится неописуемо прекрасной – до боли, до вздрога во сне…

А ведь это о Страхе! Сон о Страхе. Страх – с большой буквы.

***

Страх в предчувствии настоящего? Или, напротив, прошлого? Липкий страх бредовых, длинных ночей, помрачающих то лучшее, к чему тянулся.

Страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый. Боязнь оскорбить себя. Страх в предчувствии того, что останется от всей этой «грязи» лишь слабенький привкус путаной сласти, да ещё, пожалуй, жирный осадок горечи от недовоплощений. От сияний, помрачаемых временем.

***

Мозг… гигантская голограмма? Или малоуправляемый суперкомпьютер, в котором никто не способен толком разобраться? Да и как понять его, находящегося под костяным шлемом… может быть даже, под шлемом космонавта? Если череп, это и впрямь – шлем космонавта? На какую кнопку тыкать, в какой момент? Гипофиз, гипоталамус, эпифиз, сознание, подсознание, серое вещество… наверное, и белое водится, и чёрное. Почему нет?

На земле в этой клавиатуре никто не может разобраться. Но ведь мозг живёт, действует, работает, и порою очень толково. Но не сам же по себе действует! Сказки про самозаровившуюся и самоуправляюшуюся вселенную давно прокисли, безнадёжно устарели. Сознание и подсознание, а даже и глубинное бессознательное всё явственнее подсказывают – где-то должен быть центр управления, просто обязан! Но где, в каких туманностях, в каком времени или безвременье, называемом вечностью? Время исчисляется на земле, и опять же, весьма условно обозначено. Названо, обозвано так.

***

Но даже в полуфимических этих условностях безусловная данность, жизнь, а с нею осознаваемый тобой этот мир куда-то канет. Останется – память. Пусть даже на облаке. Память о страхе, горечи, жажде. И только там, в памяти, станет всё это иным, отстоявшимся и отлившимся уже в настоящих очертаниях и формах, а не только в полупризрачных, зыблемых страстями силуэтах. Они и на облаке не исчезнут.

Но если когда-то виделись в болезненном, лихорадочном состоянии переживания, пережёвывания ситуаций, и не столько психикой, разумом, сердцем, сколько жадностью, жирностью, плотью, то память опрозрачнивает их. Отформовывает, выстраивает.

***

Память свежее жизни.

***

Вспомнилась детская коллекция камней, намытых из увитого травой изумительного арыка, светло и весело, с радостным даже подхохатыванием и подскакиванием на земляных бугорках бежавшего сверху, с вершин ледниковых гор через весь город, в самые его низы, а потом выбегавшего в бескрайнюю степь и там умолкавщего, уходящего в знойную, растрескавшуюся от солнца глинозёмную почву, выпивающую его без остатка.

А по самому городу он ещё звонко журчал по песочку, по разноцветным, то матовым, то искристым галечкам. Отчётливо помню, как они светились, эти волшебные камушки, переливаясь в воде, как тускнели потом, вынутые из воды, подсыхали на солнце, покрывались грустными трещинами…

***

Грусть прошла. Я вспомнил отца.