Маяковский атлетствует на арене слова…, но сплошь и рядом с героическим напряжением поднимает заведомо пустые гири… Маяковский слишком часто кричит там, где следовало бы говорить. Перекричать войну и революцию нельзя. А надорваться можно…»
О Михаиле Булгакове в «Литературе и революции» нет ни слова. И это понятно, опубликованная отрывками повесть «Записки на манжетах» ещё не делала его в глазах знатоков настоящим писателем, для них он был всего лишь «начинающим». О том, что у него уже почти написан роман «Белая гвардия», не знал практически никто.
Но этот мало кому известный литератор уже начал задавать весьма смелые и даже опасные вопросы. Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала:
«Он меня всегда встречал одной и той же фразой: „Вы видите, какая бордель?“ или „Когда же кончится эта бордель?“. Я отвечала: „Никогда не кончится!“».
В самом деле, конца советской «бордели» видно не было. Как человек глубоко верующий, воспитанный в традициях православия, Булгаков мог дать только одно толкование происходившему – бесовщина. Иными словами, страну захватили дьяволы. Словечко же «бордель» Татьяна Николаевна употребила, скорее всего, для прикрытия, конспирации.
Как бы там ни было, но булгаковская терминология сложившуюся ситуацию как-то проясняла, многое становилось на свои места. Было лишь очень жаль, что в атеистической стране он не мог говорить об этом во всеуслышанье… Впрочем, а почему, собственно, «не мог»? Ведь если те же самые мысли упаковать в изящную оболочку фантастической произведения…
И он принялся размышлять…
Вскоре уже вполне отчётливо наметился сюжет сатирической повести. Придумалось и название – «Дьяволиада».
31 августа Михаил Афанасьевич сообщал Юрию Слёзкину:
«„Дьяволиаду „я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдёт. Лежнев отказался её взять.
Роман я кончил, но он ещё не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кой-что поправляю».
Роман «Белая гвардия» заканчивался тем, что все его герои засыпают. Им снятся сны, добрые и светлые, страшные и жестокие. Даже крест в руке святого Владимира над Днепром и тот «превратился в угрожающий острый меч»…
Завершив написание романа, Булгаков поступил так, как ни в коем случае не рекомендовал поступать Александр Дюма, как-то сказавший:
«Молодые авторы имеют страшное обыкновение, которое должна истреблять полиция, которое нужно истребить законом – это обычай читать свои сочинения другим».
Знал ли Булгаков об этой рекомендации классика, неизвестно, но в «Театральном романе» он впоследствии признавался:
«Однако мною овладел соблазн… Я созвал гостей…
В один вечер я прочитал примерно четверть моего романа…»
Приглашённые на прослушивание «журналисты и литераторы» принялись делиться первыми мнениями и впечатлениями:
«Суждения их были братски искренни, довольно суровы и, как теперь понимаю, справедливы».
Через несколько дней роман был дочитан до конца.
«И тут разразилась катастрофа. Все слушатели, как один, сказали, что роман мой напечатан быть не может по той причине, что его не пропустит цензура.
Я… тут только сообразил, что, сочиняя роман, ни разу не подумал о том, будет ли он пропущен или нет».
И на Булгакова вновь напала хандра. Вернувшись вечером 3 сентября с работы, он с горечью записал:
«Я каждый день ухожу на службу в этот свой „Гудок“ и убиваю в нём совершенно безнадёжно свой день».
А днём раньше, 2 сентября, на дневниковые страницы выплеснулись слова, полные отчаяния и печали:
