Читать онлайн Мария Лой - Тайна семьи Рамос

В каждой семье есть своя тайна. Она хранится в сердцах близких, но порой, таких далеких друг другу людей. Эта тайна обрастает событиями, в неё впутываются новые жизни, но она продолжает являться ядром целого поколения. Мало кому удаётся её разгадать и остаться при этом счастливым…

Предисловие

Он сидел возле крутого обрыва, погруженный в свои мысли, уносимые быстрым течением реки. Движение воды было достаточно бурным для того, чтобы воспоминания вихрем неслись в сознании, то тут, то там создавая круговороты. Он отчаянно пытался сосредоточиться, то и дело, проводя рукой по густой гриве непослушных волос. На вид юноша был спокоен, но изнутри его разъедали сомнения. Его состояние было схоже с вдруг прорвавшейся в сознании плотиной. Сомнения метались из стороны в сторону, бились о берега, смывали преграды на своем пути, и как будто хотели прийти к какому-то заключению… Но, так и продолжали вести свой темный клокочущий поток в неизвестность.

Этому молодому человеку на вид можно было дать около двадцати лет, он был достаточно хорошо сложен. И, даже, невзирая на осунувшиеся плечи, которые упали под тяжестью раздумий – угадывалась красивая осанка уверенного в себе человека.

Одежда была опрятной, но в целом, не выделялась ничем особенным. Разве что, за исключением одной детали. Это была полоса тонкой материи, которая закрывала всю нижнюю часть лица. Если судить по серым выразительным глазам с янтарной окантовкой, и копне густых каштановых волос, то можно прийти к выводу, что молодой человек необычайно красив. Но, за невозможностью оценить эту картину целиком, окружающие обычно оставляли этот вопрос открытым.

Сейчас юноша пытался принять какое-то важное решение, которое определило бы его будущее. Как и все мы в некоторые моменты своей жизни, он остро ощущал тонкую грань между прошлым и будущим. Это очень хрупкое мгновение, которое длится лишь миг, но решает всю нашу судьбу.

Вилли.

Меня зовут Вильям. Вилли – так когда-то называла меня моя мать, и я помнил всего об одном таком случае. Но он был необыкновенно родным и ярким… всего одно воспоминание, связанное с ней, осталось мне на память. Это воспоминание согревало меня в многочисленные холодные ночи и одинокие дни. Одиночество всю жизнь было со мной бок о бок, и не оставляло меня ни на минуту. Оно так тесно и настойчиво жалось ко мне, липкое, холодное, вначале такое мучительное и навязчивое, что, казалось, хочет поглотить меня полностью, совсем отделив, таким образом, от остального мира. Но со временем, одиночество пустило во мне корни, и стало моей частью. Родной, и даже доставляющей удовольствие.

Мама… мама для меня – это чай с мятой, поле, запах свежескошенной травы, солнечных лучей после дождя и свежих цветов из венка на ее голове. У нее были длинные темные волосы, теплая кожа, которая пахла лавандой, и нежный, немного тревожный, голос. Это всё, что мне удалось сохранить о ней на память.

Данное воспоминание, которое казалось таким нереальным и сказочным, относилось к раннему детству. После четырех лет я уже не жил со своими родителями. Я тщательно берег образ матери в своем сердце, и доставал его только глубокой ночью, когда все спали. Я надеялся, что это не мираж – ведь даже у такого, как я, должна была быть своя мама. Я тешил себя этой иллюзорной дымкой, когда мне была невыносима реальность. Когда все вокруг заставляли чувствовать себя ничтожеством, каким-то нелепым существом, случайно возникшем в этом мире. Я был словно бельмо на глазу, от которого невозможно избавиться.

Меня рано научили ненавидеть свою мать. Но когда я был совсем ребенком, мне сложно было поверить в то, как она могла со мной так поступить. Днем я изо всех сил старался её ненавидеть, но ночью, когда слезы насквозь прожигали подушку, я вспоминал её волосы и вдыхал их аромат. Я чувствовал тепло и любовь. Да, я не мог ошибаться в этом.

Став подростком, я пытался забыть о своем происхождении. И думал о матери со злобой, до боли сжимая зубы и стараясь не расплакаться.

Человека, с которым прошло мое детство и юность, звали Брендон Смолл. Он был практикующим врачом с нетрадиционным взглядом на лечение болезней, и всю жизнь стремился преуспеть в своей профессии, ставя различные эксперименты на своих пациентах. К слову сказать, Брендон не имел достаточного медицинского образования, у него также не было лицензии на врачебную деятельность, но это не мешало ему иметь множество клиентов. Возможно, потому что практиковал он в сельской местности и кочевал с места на место. За неимением никого, более близкого, я любил его. Правда, иногда он вселял в меня настоящий ужас, но уйти было некуда, так же, как и поделиться своими опасениями.

В детстве, помимо того, что я родился таким «уродом» (как часто называл меня Брендон), я много болел. Я не придавал этому особого значения, хотя временами меня вводило в недоумение очередное проявление болезни. Когда другие дети резвились на свежем воздухе и строили замки из камней, я лежал на тюфяке, скорчившись от очередного приступа боли. Она возникала то в животе, то в голове, то как-будто накрывала горячей волной всё мое тело. И это даже ничего, что я не мог проводить время с другими детьми, обычно совместные игры с ними сводились к тому, что они загоняли меня в какой-нибудь овраг или на дерево и кидались камнями или тыкали длинными палками. Зато Брендон в это время уделял мне больше своего внимания, иногда, даже просиживал целые ночи возле моей постели, измеряя меня, мою температуру, и делая записи в своем дневнике.

Почти всегда он лечил меня разными способами, и я не могу сказать, что это всегда облегчало мои страдания. Иногда всё лечение заключалось лишь в глотании горьких пилюль, но зачастую это были примочки, многочасовые ванны, вдыхание жженых трав, обёртывания, обкладывания теплыми предметами и прочее, прочее…

Я не мог простить ему один случай, когда он решил вылечить меня испугом. В то время меня мучали сильные головные боли и преследовали разные видения (другими словами, галлюцинации). Третью ночь подряд я был как в бреду, может даже немного пьяный, так как сутки до этого Брендон старательно вливал в меня какую-то жгучую вонючую жидкость. И часто истошно орал. Помню, я резко открыл глаза в темноте, скорее руководимый каким-то инстинктом, чем сознанием. Сантиметрах в тридцати от своего лица я увидел жуткую лохматую голову, горящие глаза и раскрытую смердящую пасть с огромными белыми клыками. Что-то сдерживало эту псину от того, чтобы разорвать мое и без того обезображенное лицо, и он только клацал зубами где-то в районе моего левого уха. Как позже я узнал, он был привязан веревкой, которую держал, внимательно изучающий меня, Брендон.

Перед тем, как потерять сознание, я успел ощутить обжигающее дыхание и впитать в себя неописуемую враждебность этого пса. При этом я даже не мог от него отодвинуться, настолько было ослаблено мое тело после затяжной болезни. Когда через несколько дней я начал более-менее походить на себя прежнего, и мог связно выговаривать слова, я рассказал Брендону, какой страшно-явственный сон мне приснился. Он не стал разуверять меня в том, что это было всего лишь видение. Но этот сон приходил ко мне снова и снова, пока я через некоторое время не увидел следы от когтей на дощатом полу моей спальни.

В том, что я часто болел, для меня была несомненная выгода – мне не нужно было идти в приходскую школу. Так я мог избежать ежедневных насмешек и издевательств от моих одноклассников и учителей. Ещё в раннем возрасте я начал осознавать свою неполноценность, и чувствовал в этом свою вину. Много раз, со слезами на глазах, я просил у Брендона разрешения не ходить на занятия, но он был непреклонен, и более того, не разрешал мне ничем прикрыть свой обезображенный рот. Он не говорил, что я такой – какой есть, и должен любить себя таким. Он говорил, что «раз я родился уродом – нечего корчить из себя невесть кого. А если кому что не нравится – пусть не смотрит.»

Когда тебе мало лет, сложно понять эту несправедливость. Ты так же, как и все дети, просыпаешься утром и радуешься солнцу, жизни, деревьям вокруг тебя. Всей душой ты тянешься к другим людям, но не можешь им улыбнуться, потому что они с ужасом отшатываются от тебя. Когда ты становишься старше, то стремишься стать невидимым. Не поднимаешь головы, а идешь, молча глядя на носки своих ботинок.

Физическое несовершенство моего лица, разумеется, наложило свой отпечаток на произношение. К слову, до девяти лет я не мог внятно выговаривать слова, а стыд только усугублял ситуацию. Но мои упорные тренировки в течение последующих десяти лет привели к тому, что речь стала практически чистой, лишь с небольшим акцентом.

Хочется верить, что отсутствие школьного образования не наложило на меня свой отпечаток. Книги были моими верными друзьями. Они обучили меня всему, что я знаю. Страницы любимого «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо все истерлись и надорвались, так часто я её перечитывал. Она была единственной личной книгой, которую Брендон мне подарил, поэтому, когда закончились все книги из его домашней библиотеки, я взялся за медицинскую литературу.

Около двенадцати лет я начал помогать Брендону в его врачебной практике. Со временем, я во многом его преуспел, и тем более мне стали непонятны методы, которые он применял во время моего лечения в детстве, те, которые я мог вспомнить. Всё разрешилось лишь недавно, когда Брендон Смолл заболел тифом и умер. Я нашел его старую записную книжку в потрепанном кожаном переплете. Она очень давно вызывала у меня любопытство в профессиональном плане. Но Брендон её тщательно берег и никому не показывал. Первая запись этой пухлой книжки с засаленными, грязными страницами была двадцатилетней давности, и начиналась она с описания рождения младенца с патологией лица. Перед ней несколько страниц было неаккуратно, как будто впопыхах, вырвано. Сначала я не понял, о каком пациенте говорится в этих записях, сделанных убористым почерком с множеством ошибок. Но постепенно, смысл того, о чём я читал, постепенно проник в моё сознание. Там велась речь о маленьком мальчике, только даже его обозначение было на холодном медицинском языке, и об опытах, которые проводились над ним в течение почти четырнадцати лет жизни.… Не только о предполагаемых способах лечения, но и о намеренном заражении, первых проявлениях заболевания и течении болезни. Даже удивительно, насколько живучим я оказался.

К счастью для Брендона Смолла, он был уже мертв в тот момент, когда мне в руки попала его записная книжка. Я похолодел от ужаса, когда осознал всю жестокость и бесчувственность этого человека, с которым я вынужден был жить. Также, меня поразило то, что он наблюдал за мной с самого рождения, и даже присутствовал при родах. Ведь, насколько мне было известно с его слов, мать продала ему меня за символическую плату («лишь бы избавиться от этого урода»), когда мне было четыре года.

Ещё в записи о моём появлении на свет было указано место, где я родился. Это был небольшой городок в 570 милях от деревни, где мы жили с Брендоном Смоллом.

Госпожа Рамос.

Это был прекрасный день для прогулки за пределами усадьбы. Госпожа Рамос неспешно шла по проселочной дороге, которая петляла вдоль поля. Немного впереди неё вприпрыжку бежал мальчуган четырех лет, он то и дело оборачивался на свою маму и заливался озорным, таким по-детски заразным, смехом. Золотое поле колосилось пшеницей, и на горизонте сливалось с ярким, синим небом. Всё вокруг кричало красками и пахло свежим осенним утром.