Не эту ли чудесную учительницу – благодать Господню, имел в виду А. С. Пушкин, когда, воспоминая лицейские шаловливые годы, не без некоей горечи писал своей гениальной рукой:
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Её чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса,
Но я вникал в её беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Её чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Дичась её советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров…?{Отрывок из стихотворения «В начале жизни школу помню я.»} Кому из вас, дорогие мои читатели, неведомо то особое радостное, как бы самопроизвольно рождающееся в сердце состояние, которое все мы испытываем в преддверии Христовой Пасхи? Но было бы неправильно ограничивать эту затаённую радость лишь пределами собственной души. Нет, предощущение Пасхи разлито и вокруг нас, в живой природе! Великого Праздника ждут городские птахи, беззаботно снующие в ветвях тополей; по вечерам Пасха отражается в лужах талой воды вместе с кусочками закатного неба; она слышится в свежих ароматах готовой распуститься листвы. И земные недра, и заоблачные сферы – весь Божий мир ждёт не дождётся, когда можно будет присоединиться к тысячегласному человеческому (и конечно, ангельскому) хору, восклицающему: «Христос Воскресе!» В таком-то приподнятом, до конца мне самому непонятном радостном настроении я, студент первого курса филфака МГУ, направился в Обыденский храм, чтобы встретить свою едва ли не первую «сознательную» Пасху и стать участником (хотя ещё не причастником) Светлого Христова Воскресения. Придя загодя, около одиннадцати часов вечера, я, как всегда, примостился в трапезной части храма, выходящей к главному приделу. Обычно я становился близ иконы Божией Матери «Взыскание погибших», сыгравшей столь значительную роль в событиях последующих лет моей жизни. О как отрадно мне было слышать церковнославянское, может быть, не совсем ясное чтение книги Деяний Апостольских! Чтецы сменяли один другого. Кто уверенно, а кто и не без запинки, но все с ревностью свидетельствовали о благовестнических путешествиях апостола Павла.
Мил сердцу был и лёгкий шумок, исходивший от тихо переговаривающихся между собой прихожанок, в нарядных белых и красных одеждах пришедших в Отчий дом. Душа блаженствовала и «часов не наблюдала». Неожиданно меня вывел из этого предпасхального забытья очень полный, с красноватым лицом и выпроставшимися губами человек – служка Василий. Он, шумно дыша, с грубоватым простодушием вопросил о вещи, которая не могла мне присниться даже в самых радужных снах:
– На крестном ходе хоругвь нести хочешь? Ну мог ли я ответить отрицательно, несмотря на то, что не слишком точно знал, чем хоругвь отличается от обычной иконы?
– Тогда иди, бери стихарь и надевай его.
С этими словами он провёл меня к правой двери иконостаса и вынес золотисто-белое одеяние, которое я должен был тут же на себя и водрузить! Видимо, батюшка «заочно» благословил все стихари для добровольцев. Надев с трепетом эту чудную одежду, я покинул излюбленный мною уголок и встал с прочими хоругвеносцами, которые выстроились друг напротив друга посреди храма. Крепко сжимая древко старинной и довольно тяжёлой хоругви, я стоял во время пасхальной полунощницы ни жив ни мёртв, буквально утопая в нахлынувшем на меня счастье. Иль это я, «иль это только снится мне?»{Автор, очевидно, соотносит свою мысль с известной строчкой блоковского стихотворения «Незнакомка». –
