Тогда я впервые почувствовал, что что-то со мной не так. Я наблюдал за сверстниками, как они радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает никакого желания сделать то же самое. Сначала я думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня начинало тревожить собственное поведение. Я испытывал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, но я не мог этого объяснить ни себе, ни кому-либо ещё.
Я помню, как один из детей уронил мороженое на землю и заплакал. Воспитатель тут же дал ему другое, а я просто смотрел на это и не мог понять, почему мне не хочется попробовать то же самое. Это чувство было странным, почти инстинктивным, как будто я был бы не в своём теле. Вдруг мой взгляд зацепился за человека, который проходил мимо нас по дорожке. Высокий мужчина с загорелой кожей, у которого на руке был небольшой порез. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне вдруг показалось, что я чувствую её запах.
Этот момент врезался мне в память. В тот день я не мог найти объяснения тому, что со мной происходило. Просто чувство, что я другой, не такой, как все вокруг. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда не оставиляла меня в покое.
Мама тоже была на празднике. Она держалась на расстоянии, непринуждённо разговаривая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Тогда я не осознавал, что она не просто наблюдает – она тревожится. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался лучшим решением.
Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Они выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я – нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного ребёнка». Потом начали смотреть с недоумением, а кто-то – с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.
А потом случилось то, что должно было случиться. Одна из воспитательниц, пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд, вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она позвала меня к себе, ласково улыбнулась, словно пытаясь приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем. Я помню этот момент до мельчайших деталей.
Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг, и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь. Меня вырвало у качелей, прямо на гравийную дорожку.
Крики, суета, запах железа во рту. Воспитательница испуганно вскочила, что-то лепетала, а потом стремительно повела меня к маме, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь же её лицо побледнело. Она растерянно смотрела то на меня, то на мою мать, и пыталась объяснить случившееся.
Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:
– Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.
Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль разливалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, давала отвары, что-то тихо напевала. Тогда я окончательно понял: я другой. Никогда не смогу есть то, что едят все остальные.
