Она улыбается, её глаза – синие, как океан, блестят. «Ты безумен. Но красиво живёшь.»
Я киваю, смотрю на воду, волны шепчут, костёр гудит. Мир тонет – кризис, войны, страх. А я здесь, мы здесь – в раю. Пора запускать новый проект, новая игра. Главное не останавливается. Я, Сато, всегда побеждаю. Пока. Но, что-то запало в душу как заноза. Опять эти воспоминания.
Эпизод 39: Грязь и золото
Я, Сато, в переулке грязного района, Осака, и вонь канала вьется вокруг – гнилая вода, смешанная с рыбой и маслом от жаровен, что дымят у ларьков. Мне семнадцать, ботинки – рваные, с подошвой, что хлопает, как язык, штаны в пятнах от машинного масла, куртка – кожанка, потёртая, с дырой у кармана, воняет потом и табаком. В руках у меня бита – деревянная, с облупившейся краской, ногти в грязи, пока я сжимаю её, готовый бить. Небо серое, тучи висят, как мокрые тряпки, фонари мигают, бросают жёлтые пятна на асфальт, что блестит от дождя. Это мой мир – грязный, тесный, голодный. Я в банде – мелкой, шестеро пацанов, выживаем, как крысы, берём деньги у слабых, потому что иначе сдохнем.
Переулок гудит – вопли пьяных, звон бутылок, что катятся по мостовой, треск мотоциклов, что носятся где-то вдали. Мы идём – я, Таро, Кен и ещё трое, шаги гулкие, ботинки тонут в лужах. Таро – низкий, с шрамом через бровь, в футболке с пятнами пота, курит, дым вьётся, как змея, его голос сипит: «Сато, старик у ларька – лёгкая добыча. Дрожит, как лист. Бабло есть, точно.» Кен – тощий, с зубами, как у кролика, в кепке, что сползает на глаза, хмыкает, нож в его кармане звякает: «Бери и вали. Я голодный.»
Я киваю, бита греет ладонь. Мы подходим – старик, лет шестьдесят, в фартуке, что пахнет прогорклым маслом, жарит такояки, шарики шипят, пар валит, его руки трясутся, пока он переворачивает их палочками. «Деньги,» – рычу я, бита стучит по прилавку, дерево трещит. Он смотрит – глаза мутные, как вода в канале, – бормочет: «У меня дети… мало…» Я бью – не его, прилавок, шарики летят в грязь, он падает на колени, монеты звенят, когда он лезет в карман. Жалкие бумажки – мятые, липкие, воняют рыбой. Мы уходим, Таро ржёт, Кен кидает камень, он гремит – что-то бьется. Нам все равно.
Дома – если это можно назвать домом – сарай у канала, стены из ржавого железа, крыша течёт, капли стучат в ведро, что гниёт в углу. Пол – бетон, холодный, одеяло – тонкое, как бумага, воняет плесенью. Мать где-то пьёт, отец сгинул, когда мне было пять, оставил только долги да запах дешёвого саке. Еда – лапша из пакета, сухая, крошится в руках, вода из крана – мутная, с привкусом ржавчины. Улица живёт – пацаны младше меня, лет тринадцать, сидят у игровых автоматов, экраны мигают, их пальцы долбят кнопки, глаза пустые, как стекло. Девки в мини-юбках, крашеные, курят у стен, дым смешивается с запахом дешёвого парфюма, ждут клиентов. Ставки, наркота, бутылки – все бегут от этой дыры, но бежать некуда.
Я сижу на ящике, бита у ног, считаю гроши что удалось отнять, делим на шестерых, немного каждому, мне больше. Таро считает свою долю, бумажки шуршат, он бормочет: «На пиво хватит.» Кен точит нож о камень, искры летят, говорит: «Надо больше. Старики – мелочь.» Я молчу, смотрю в канал – вода чёрная, как нефть, мусор плавает, крыса шныряет у берега. Больше. Он прав.
Ночь, мы у моста, фонарь гудит, свет дрожит. Я вижу их – жирных котов, что вышли из клуба, пиджаки блестят, как шёлк, часы на запястьях – золото, сверкают, как маяки. Один – лысый, с сигарой, дым воняет деньгами, другой – в очках, с кожаной сумкой, что стоит больше, чем наш квартал. Они смеются, их голоса – жирные, сытые, шаги гулкие, обувь новая, блестит. Я сжимаю биту, сердце колотится, как барабан. «Смотрите,» – шепчу я, Таро щурится, Кен хмыкает: «Сато, ты чё, спятил? Это не старик.»
