– Ну не понимала я, что каждый символ что-то да значит, ага. Что отпечатки на лице – это какое-то дерьмо, а не дань уважения предкам. Но чем дальше, тем больше знала. И тем больше злила этим мать. Она выбрасывала сухую краску, пускала рубахи на тряпки, даже если они стоили дороже, чем то убожество, которое носила она сама. Она не хотела, чтобы я выросла похожей на отца.
Вернее, чтобы я стала им.
– А на какие деньги…
И это единственное, что его интересует? Откуда я брала су на дорогую одежду? На краску?
– Я уже говорила. – Провожу языком по клыкам, улыбаюсь. Даю время сделать выводы. И уйти в другую комнату – поближе к рыжей девочке, которая уж точно не делала ничего настолько неправильного. – Я воровала, малыш.
Но на лице Зенки отражается сочувствие. Он ловит прядь моих волос, поглаживает пальцами и смотрит так искренне. Словно говорит, что всё хорошо, что я была маленьким неразумным ребенком, который по какой-то непонятной причине любит бросившего его родителя. Зенки оправдывает меня. В своих глазах.
– Мы с сестрой жили. Вдвоем остались, после того как отец в Пак’аш шагнул.
Он говорит это, когда я отворачиваюсь. Когда собираюсь в очередной раз попробовать уснуть. И я вздыхаю. Надеюсь, что услышит, поймет, не будет продолжать. Но, видать, мой остроухий компаньон решает ответить любезностью на любезность и поведать о своем прошлом, даже не задумываясь о том, что мне и мое-то не особо нужно.
– Говорят, он просто в озеро вошел. В штанах, в рубахе. На берегу только сумка осталась.
Звучит жутковато. Много ли вы знаете людей, которые осознанно подобное совершали? С крыш бросались, глотали яд? Лично я ― десятки. Да и у тех, сказать по правде, была причина, которую они считали веской.
– Тогда у меня еще было имя…
А вот это уже интереснее. Мне-то казалось, Зенки просто был лишним, вот и не нарекли. Так бывает: рождаются дети, а в Книге – в той, на страницах которой говорится о каждом из нас, – напротив даты точка стоит. Не человек будто, а место пустое.
– И как тебя звали? Я, конечно, уже проспорила Гарольду и Дио некоторую сумму. Мне казалось, его и не было – имени-то. Но ты же им не скажешь? – Прикладываю указательный палец к губам и подмигиваю. Быть может, стараниями малыша Зенки мне удастся умыкнуть хотя бы по одному су из их карманов.
– Лега́ро, – отвечает, и я понимаю, что оказалось не так уж и не права.
Это пустое имя – просто набор звуков. Это вычерченная на бумаге линия и другая – перечеркивающая ее наискось. Это три полосы поменьше, которые свисают, точно гроздья с дерева. И если присмотреться, то символ больше ряд виселиц напоминает. Только людей с них уже снять успели.
– Никогда не думала, что скажу это, но ты – единственный, кому куда больше идет быть Зенки, чем… вот этим. – Помахиваю в воздухе рукой и издаю нервный смешок.
А вот старшую дочь любили. Ее даже назвали по-особенному. Лу́ра – «гордая». Лура была на двенадцать Половин старше, на сорок Половин умнее. Она унаследовала силу отца и характер матери, а потому на работу везде сгодиться могла, да бралась лишь за то, что по нраву было. Лура делала прекрасные горшки из глины, которые сама же и расписывала. А еще – могла отправиться в лес и принести домой пару кроличьих тушек, которые уж если не продала бы, то превосходно приготовила. Рядом с ней Зенки просто терялся. Он был растением, которое постоянно находилось в тени другого – побольше. Слабым, маленьким, бесполезным, но красивым.
