Волков выстрелил. Пуля угодила в существо, но оно лишь покачнулось, не издав ни звука. Иван бросился к столу, схватил амулет и побежал. Существо следовало за ним, его шаги гулко отдавались в коридоре. Он спустился в гостиную, где Фома уже проснулся и смотрел на него с ужасом.
– Барин, что это?! – закричал кучер.
– Бери лошадей! Уходим! – крикнул Волков.
Они выбежали во двор, но пурга не утихала. Лошади рвались из упряжи, а тень появилась в дверях усадьбы, медленно приближаясь. Иван понял, что бежать бесполезно. Он повернулся к существу, сжимая амулет.
– Чего ты хочешь?! – крикнул он.
Шепот ответил: «Верни мне… мою дочь…»
Волков вспомнил рассказ Фомы. Анна, дочь графа. Неужели она была частью ритуала? Он посмотрел на амулет и заметил выгравированные на нем буквы: «А.Д.». Анна Долгорукая.
В отчаянии он швырнул амулет в снег. Существо взвыло, и в тот же миг пурга стихла. Тень растворилась, словно ее никогда не было. Фома упал на колени, шепча молитвы, а Иван стоял, глядя на место, где исчез амулет.
Наутро они добрались до станции. Волков доложил в Петербург, что артефакт уничтожен, но не упомянул о тени. Он вернулся к службе, но каждую зимнюю ночь, когда ветер завывал за окном, ему чудился шепот: «Иван…»
Усадьба Долгорукого сгорела той же зимой. Говорили, что пожар начался сам собой. Но в Тверской губернии еще долго шептались о тени, что бродит по тракту, и о молодом офицере, который смотрел в глаза самой тьме – и выжил.
Туман стелился по земле, словно призрак, укутывая усадьбу Волковых в холодное, сырое покрывало. Старый дом, окруженный вековыми соснами, скрипел под порывами осеннего ветра, будто жаловался на свою заброшенность. Свет в окнах едва пробивался сквозь плотные шторы, а тени внутри казались живыми, шептались, двигались.
Алексей Волков, молодой наследник некогда славного рода, вернулся в усадьбу после долгих лет в столице. Петербург закружил его в вихре балов, карт и сплетен, но письмо от старого управляющего заставило его бросить всё. «Ваша матушка нездоровится, господин. Приезжайте немедля. Здесь… неспокойно», – гласила записка, написанная дрожащей рукой.
Ночь встретила Алексея промозглым холодом. Кучер, бородатый мужик с глазами, полными суеверного страха, отказался подъезжать ближе к воротам, высадив барина у опушки. «Нечисто там, ваше благородие», – пробормотал он, хлестнув лошадей. Алексей, сжимая трость, шагнул в темноту.
Внутри усадьбы пахло сыростью и чем-то сладковато-гниющим. Мать, Елизавета Петровна, лежала в своей спальне, бледная, с запавшими глазами. Она едва узнала сына, шептала бессвязное: «Оно… оно в стенах… оно знает». Доктор, сухонький старичок в пенсне, только разводил руками. «Нервы, батенька, нервы. И, возможно, лихорадка». Но Алексей видел, как доктор торопливо крестился, уходя из комнаты.
Ночью дом ожил. Сквозь сон Алексей слышал шаги – медленные, тяжелые, будто кто-то бродил по коридору, останавливаясь у его двери. Скрежет, похожий на когти, царапающие дерево, заставил его вскочить. В темноте, освещенной лишь слабым лунным светом, он заметил тень – высокую, сгорбленную, неподвижно стоящую в углу комнаты. Сердце заколотилось. Он зажег лампу, но тень исчезла, оставив лишь холод в груди.
Утром он расспрашивал прислугу. Горничная, девчонка с косичками, заикаясь, рассказала о «господине в черном». «Он приходит, когда луна полная. Стоит у пруда, смотрит на дом. А потом… пропадает». Управляющий, седой как лунь, отводил взгляд, бормоча о старых долгах и проклятьях. «Ваш дед, господин, связался с нехорошими людьми. Говорили, продал душу за богатство. И теперь оно за нами следит».
