Григорий выстрелил. Тень дернулась, но не упала, а растворилась в воздухе. Камень в воронке вспыхнул, и волна жара отбросила Григория на землю. Он очнулся на закате, один, с кровоточащим носом и звоном в ушах. Камень исчез, воронка заросла травой, будто ничего не было. Но в кармане он нашел осколок – черный, с зелеными прожилками, пульсирующий, как живое сердце.
Он вернулся в усадьбу, запер двери, но тени теперь жили в углах комнат. Каждую ночь он слышал шаги, видел глаза в темноте. Деревенские обходили холм стороной, шептались о барине, что «принес беду». Григорий перестал выходить, только сидел у окна, сжимая осколок, который шептал ему о звездах и вечности. В последнюю ночь, когда небо снова загорелось падающей звездой, он исчез. Усадьба осталась пустой, а в лесу, говорят, до сих пор мерцает зеленый свет.
Тени в тростниках
Летний вечер в Полесье дышал сыростью и тиной. Туман стелился над болотами, цепляясь за тростники, а луна, бледная, как утопленница, отражалась в черной воде. Семен, местный охотник, возвращался с пустыми руками, шагая по тропе вдоль трясины. Его сапоги чавкали в грязи, а сердце колотилось – не от усталости, а от того, что он увидел час назад. В заводи, где вода была глубже, он заметил их: три фигуры, тонкие, с длинными волосами, что струились, как водоросли. Они пели – тихо, завораживающе, и их глаза, зеленые, как болотный огонь, смотрели прямо на него. Русалки. Семен перекрестился и бросился прочь, но их смех, холодный и звонкий, преследовал его до самой деревни.
В кабаке, куда он зашел, чтобы унять дрожь, мужики подняли его на смех. «Русалки, говоришь? То водка в голове поет, Семка!» – гоготал кузнец, хлопая его по плечу. Бабы, слушавшие у стойки, качали головами, шептались о «болотной нечисти», но никто не верил. Даже попадья, к которой Семен побежал за советом, только велела молиться и не гневить Бога байками. Но он знал, что видел. Их лица – нечеловечески красивые, но мертвенно-бледные – снились ему ночью, а смех звенел в ушах.
На следующий день Семен решил вернуться. Он не мог жить с этим наваждением, с насмешками, с мыслью, что, может, и правда сходит с ума. В сарае он нашел старые сети, взял нож, крест на шею и пошел к болоту. «Поймаю одну, – бормотал он, – покажу всем». Солнце клонилось к закату, окрашивая трясину багрянцем. Тростники шептались, будто переговаривались, и воздух пах гнилью.
У заводи он остановился. Вода была неподвижной, как зеркало, но в глубине что-то шевельнулось. Семен затаил дыхание. Песня – та самая, тягуче-сладкая – поплыла над болотом. Он увидел её: она сидела на кочке, расчесывая волосы, что светились в лунном свете. Её кожа была белее мела, а глаза – бездонные, манящие. Семен шагнул вперед, забыв о страхе, забыв о кресте. Сеть в его руках казалась тяжелой, но он был полон решимости.
«Эй, ты!» – крикнул он, но голос сорвался. Русалка повернула голову, улыбнулась – и исчезла в воде, оставив круги на поверхности. Семен бросился за ней, не думая о топи. Сеть зацепилась за тростник, он рванул её, проваливаясь по колено в грязь. Песня звучала громче, теперь со всех сторон, и в воде мелькали тени – их было больше, чем одна. Он видел их руки, тонкие, с перепонками, видел их глаза, что звали его глубже.
«Я докажу!» – хрипел он, шаря в воде. Но болото тянуло вниз. Грязь засасывала сапоги, холодная вода заливала грудь. Он чувствовал, как что-то коснулось его ноги – скользкое, живое. Паника сдавила горло. Он закричал, но тростники заглушили звук. Песня стала оглушительной, и в последний момент, когда вода сомкнулась над его головой, он увидел их – десятки русалок, окруживших его в глубине. Их смех был последним, что он услышал.
