Наутро деревенские нашли только сеть, зацепившуюся за корягу, и крест, утонувший в грязи. Семена искали неделю, но болото молчало. Старухи шептались, что он стал добычей «болотных дев», а мужики в кабаке больше не смеялись, только крестились, глядя на трясину. В ясные ночи, говорят, над заводью всё ещё звучит песня, а в воде мелькают тени, что ждут новых гостей.
Старик в чаще
Лес стонал под напором осеннего ветра, и листья, багряные, как кровь, кружились в воздухе. Дмитрий Иванович, купец из губернского города, шагал по тропе, проклиная всё на свете. Его карета сломалась на тракте, кучер сбежал за помощью, а он, не желая мёрзнуть в одиночестве, решил срезать путь через лес до ближайшей деревни. Теперь, когда солнце клонилось к закату, а тропа растворялась в чаще, он понял, что заблудился. В кармане отяжеливал револьвер, но против лесной тьмы он казался бесполезным.
Сумерки сгущались, и холод пробирал до костей. Дмитрий, сбивая дыхание, ломился сквозь кусты, пока не наткнулся на огонёк. В ложбине, у костра, сидел старик – тощий, в лохмотьях, с бородой, белой, как первый снег. Его глаза, глубоко запавшие, блестели в свете пламени. На коленях лежала резная трость, а рядом – котомка, будто он был странником, вечным скитальцем.
«Эй, дед! – рявкнул Дмитрий, подходя ближе. – Где тут деревня? Говори, не тяни!» Старик медленно поднял взгляд, и его улыбка – тонкая, почти нечеловеческая – заставила купца поёжиться. «Далеко, барин, – прошелестел он, – но могу показать… за плату». Дмитрий фыркнул, раздражённый. «Какая плата, старый хрыч? Веди, или пожалеешь!» Он тряхнул револьвером для пущей убедительности. Старик лишь хмыкнул, поднялся, опираясь на трость, и молча указал в темноту. «Туда», – сказал он и исчез в тенях, будто растворился.
Дмитрий, ругаясь, пошёл в указанном направлении. Лес, казалось, ожил: ветки хлестали по лицу, корни цеплялись за сапоги, а где-то в отдалении выл волк – или не волк. Он чувствовал взгляд, тяжёлый, как камень, но, оборачиваясь, видел лишь тьму. Тропа петляла, уводя всё глубже, и вскоре он понял, что идёт по кругу. Огонёк костра мелькнул снова, но старика там не было – только трость, воткнутая в землю, и следы, слишком большие для человека.
Паника сдавила горло. Дмитрий кричал, стрелял в воздух, но лес глушил звуки. Он бежал, спотыкаясь, пока не рухнул на мох, задыхаясь. В темноте над ним нависла тень – высокая, сгорбленная, с глазами, горящими, как угли. «Грубость твоя, барин, – прошелестел голос старика, – плата моя». Дмитрий закричал, но тень сомкнулась над ним, и мир погас.
Наутро его нашли на опушке, у самой деревни. Он лежал навзничь, с широко открытыми глазами, седой, как лунь, и мёртвый. Лицо застыло в гримасе ужаса, а в руке, сжатой до хруста, был клочок мха, пропитанный чем-то чёрным, как смола. Крестьяне шептались, что это дело «лесного деда», хозяина чащи, что не терпит хамства. Трость, говорят, нашли в ложбине, но никто не решился её тронуть. Лес молчал, но в осенние ночи, когда ветер завывал в ветвях, казалось, что кто-то хмыкает в темноте, выжидая новых гостей.
Ночь на тракте
Ночь навалилась на тракт тяжёлой пеленой, и звёзды, будто напуганные, прятались за рваными облаками. Карета, скрипя колёсами, катилась по разбитой дороге, а фонари, качаясь, бросали дрожащие блики на придорожные кусты. Пётр Андреевич, купец средней руки, нервно теребил перчатки, сидя внутри. Его спутник, приказчик Егор, дремал, храпя в углу. Дела в губернском городе пошли скверно, но кошель, спрятанный под половицей кареты, всё ещё оттягивал карман золотом. Пётр надеялся добраться до постоялого двора к утру, но в груди ворочалось недоброе предчувствие.
