Алексей не верил в бабьи сказки. Он обыскал дом, чердак, подвал. В библиотеке, под слоем пыли, нашел дневник деда. Страницы пестрели именами, цифрами, странными символами, похожими на руны. Последняя запись гласила: «Я видел его. Он требует плату. Прости, Елизавета». Алексей почувствовал, как волосы на затылке шевелятся.
Ночью шаги вернулись. Теперь они были ближе, увереннее. Дверь в его комнату скрипнула, хотя он запер её на ключ. В темноте что-то шевельнулось – не тень, а фигура, высокая, в длинном сюртуке. Лица не было видно, только глаза – белесые, пустые, как у мертвеца. Алексей закричал, но голос утонул в ледяной тишине. Фигура шагнула к нему, и мир погрузился во тьму.
Утром прислуга нашла его в постели, живого, но с седыми висками. Он не говорил, только смотрел в пустоту. Елизавета Петровна умерла в ту же ночь, с улыбкой, будто освободившись. Усадьбу вскоре забросили. Местные обходили её стороной, шептались о тени, что до сих пор бродит у пруда, ожидая новой платы.
Заяц в метели
Снег хрустел под сапогами, а мороз кусал щеки, пока тройка неслась через зимний лес. Ветер завывал, будто стая волков, и сучья голых деревьев цеплялись за полог саней, словно когти. Иван Сергеевич, земский врач, кутаясь в шубу, хмуро смотрел на дорогу. Его вызвали в дальнюю деревню – лихорадка косила крестьян, и священник умолял поспешить. Но сердце ныло от дурного предчувствия.
Вдруг лошади заржали, сани дернулись. Из сугроба, будто призрак, выскочил заяц – белый, с красными глазами, – мелькнул перед мордами коней и исчез в чаще. Кучер, старик с обмороженным носом, перекрестился. «Плохая примета, барин, – пробормотал он, – заяц дорогу перебежал. Не к добру». Иван отмахнулся, но в груди заныло сильнее.
Лес сгущал тьму. Метель закручивала снег в вихри, и дорога, казалось, вела в никуда. Кучер бормотал молитвы, а Иван сжимал в кармане револьвер – на всякий случай. В этих краях рассказывали о разбойниках, о волках, а то и о чем похуже. Старухи шептались о «лесном хозяине», что забирает путников, если те не чтят приметы.
Сани остановились у заброшенной часовни, едва видной в снежной пелене. «Дальше не поеду, – заявил кучер, – лошади неспокойны. А там, за поворотом, деревня». Иван выругался, но спорить не стал. Взял саквояж и пошел пешком, проваливаясь в сугробы. Ветер доносил странный звук – не то стон, не то шепот, будто лес говорил на забытом языке.
У околицы деревни его встретила тишина. Ни лая собак, ни света в окнах. Дома стояли пустыми, двери нараспашку, будто жители сбежали в спешке. В центре площади чернел крест, увешанный лентами и крестиками, а рядом – свежий след, нечеловеческий, с длинными когтями. Иван почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом.
В церкви, единственном месте, где горел свет, он нашел священника. Старик, сгорбленный, с безумными глазами, шептал: «Оно пришло. Лихорадка – не болезнь, а метка. Заяц – его вестник». Иван пытался расспросить, но священник только указал на алтарь, где лежала старая книга, раскрытая на странице с выцветшими символами. «Оно требует жертвы, – бормотал старик, – иначе всех заберет».
Ночью метель усилилась. Иван остался в церкви, но сон не шел. Сквозь вой ветра он слышал шаги – тяжелые, хрустящие, будто кто-то кружил вокруг стен. В щели ставен мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с глазами, горящими, как угли. Иван вскинул револьвер, но тень исчезла. На полу, у двери, он заметил следы – те же, что на площади, и клочок белой шерсти.
