Теория ритма - страница 16

Странно, но я вспоминаю того мужика из кафе. Серёжу нет, а того да. Что-то саднит и царапает в груди. Я не влюбилась, это точно, но что же тогда? Неужели всё дело в сексе? Я настолько обделена в этой области, что первый попавшийся мужик, с которым мне было хорошо, так зацепил? А ещё меня царапает то, что он не предложил ещё встретиться. Почему? Я такая плохая женщина? Не понравилась? Или он настолько боится привязанности? Боялся, что буду ему мешать, требовать чего-то? Или с женщинами, которые знакомятся в кафе и сразу спят с мужиком, так всегда и поступают? И спросить не у кого. Наташка всегда хвасталась своими мужиками, но у неё всегда выходило, что не на один раз, а каждый раз полноценный роман с шампанским, цветами, югами, подарками и прочим. Будет ли у меня ещё когда-нибудь в жизни роман? Закончится же когда-нибудь эта муторная разводная кампания. Не вечно же я буду в таком раздрае. Успокоюсь. Найду постоянную работу. Настя подрастёт. А мне будет уже под пятьдесят… Неужели всё?

– Машенька, помните, я вам говорила, что с Бальмонтом, (он здесь не весь, ещё в моей комнате есть парочка перестроечных изданий, но, боюсь, они не заинтересуют библиотеку, хотя, я полагаю, мы их внесём в список, а там уж, пусть они решают).

– Конечно, внесём. Я думаю, сначала закончим с этой комнатой, а потом уже займёмся вашей спальней.

– Я ими не так дорожу, как дореволюционными изданиями. Хотя нет, я лгу. Когда я представляю эти томики, мне хочется в каждый из них впиться своими корявыми, опухшими, артритными пальцами и не выпускать, прижать к груди. Я испытываю тоску матери, расстающейся с детьми. А ведь это зло. Сравнение никуда не годится. Я скорее, становлюсь скупым рыцарем, умирающим над богатствами, которые хочу утащить с собой в могилу. Так что бой жадности и скупости! Надо выпустить своих птенцов в мир, пусть они достанутся людям как можно быстрей.

Да! Я хотела рассказать вам о Бальмонте. Точнее, о случае в моей жизни, связанной с Бальмонтом, хотя на месте Бальмонта мог оказаться любой другой поэт. Нет. Ложь. Не любой. Каждый всегда оказывается на своём месте.

Задумалась. Мне нравятся эти паузы. Они дают мне возможность «переварить» ту информацию, которой наполнена её речь. Я не устаю от её рассказов, ни в коем случае. Мне просто хочется всё обдумать и запомнить, поэтому, когда она так задумывается, у меня есть время проникнуться, «пропитаться» тем, что она сказала, отложить на заветные полочки, чтобы потом достать и ещё раз обдумать. И я уже понимаю, по крайней мере, мне кажется, что я начинаю понимать, куда направляется её мысль, когда она замолкает. Я тихонько беру книгу, не спеша заношу в планшет выходные данные и откладываю в сторону. Я делаю это медленно и бесшумно, чтобы не сорвать эту паузу, не замусорить лишними звуками.

– Поэзию серебряного века нам читал доцент Комарицкий. У него была привычка испещрять свои лекции бесконечными цитатами. Он цитировал какие-нибудь две строки и спрашивал аудиторию: «Кто может продолжить?» Мы почти никогда не могли, так как цитировал он не то, что на слуху, не строки, растасканные на афоризмы, а что-то из известного только узким специалистам, что-то спрятанное в глубине безбрежного океана текстов того периода. А потом, когда он не получал ответа, что было им ожидаемо, его лицо подёргивалось презрением, и он бросал: «Не филологи». Первое его это «не филологи» ударило меня, как пощёчина. Следующие макали в лужицу, как напрудившего щенка. Следует заметить, что в то время я была страшным снобом. И фанатиком. Хотя «снобизм», «высокомерие» – это только красивые слова, камуфлирующие точное русское слово «чванство». Не правда ли, в слове «чванство» слышаться хлюпающие звуки свиньи у корыта? И вот я засела за бесконечные тома стихов, заучивая наизусть всё подряд, благо память у меня была феноменальная, и особого труда, за исключением бессонных ночей, которые в юности и в глубокой старости переносятся легко, для меня это не представляло. Я поставила себе задачу: к концу курса продолжить всё, что бы ни процитировал Комарицкий. А сверхзадачу – посадить Комарицкого в лужу… Первый мой ответ Комарицкий оценил как случайность, второй его удивил, третий изумил и заставил сделать паузу. Я сбила его с накатанного рельса, потому что логика его изложения была завязана на наше незнание, он за него цеплялся, как ус гороха за опору. Ему пришлось на ходу собирать конструкцию, которую его лекция не предусматривала. Народ веселился, я внутренне визжала от восторга, свысока поглядывая и на однокурсников и на Комарицкого. Цитирование наперегонки очень быстро превратилось в соревнование, это стало ясно и Комарицкому и аудитории. К весне делались ставки. Комарицкий стал нервничать и ждать от меня подвоха. Как-то само собой я переняла манеру Комарицкого проверять друзей на знание стихов. Я превратилась во второго Комарицкого: я цитировала что-то неизвестное, и когда мои однокурсники не могли продолжить, заканчивала строфу и с гордым видом удалялась. И осталась одна. Меня не звали на вечеринки и в кино, никто не вступал со мной в дискуссии на семинарах, со мной вообще перестали разговаривать, в лекционном зале вокруг меня образовалось пустое место. А я всё выше задирала нос и считала себя исключением из серой массы. Естественно моё чванство отталкивало ещё больше, и меня всё больше выносило на обочину студенческой жизни. Редкий человек в молодости способен выдержать остракизм сверстников. Комарицкий перестал цитировать и потух. Его вдохновение не нуждалось в правильных ответах, ему нужна была пустота, чтобы заполнить её своими рассуждениями. Его цитаты были искрой, высекающей блеск ума. На последних перед экзаменом занятиях всем было скучно и неловко. У меня стояли слёзы в глазах, мой кладезь был никому не нужен. На экзамене мне попался Бальмонт. Я начала шпарить как по писаному. Комарицкий выслушал меня, не перебивая. Когда я от точки до точки изложила конспект лекции, уснастив его бесконечными длинными цитатами, он помолчал и спросил: «Вы любите Бальмонта?» «Конечно!» – ответила я. – «За что?» Я в ответ начала бойко повторять те куски лекции, которые мне казались наиболее подходящими к этому вопросу. Но Комарицкий раздражённо перебил меня: «Нет, не повторяйте мои слова. Я хочу услышать ваше, личное мнение». И я осеклась. Пауза затягивалась, а я ничего не могла сказать отличного от того, что было в лекции: Комарицкий изложил, казалось бы, все достоинства поэта, и я ничего нового на ходу придумать не могла. На лице Комарицкого отразилось разочарование и презрение. Он устало произнёс: «Я не люблю Бальмонта. И многих других, которыми полон Серебряный век. Но их тексты дают понимание развития литературного процесса, читая их, можно препарировать умонастроение и эстетику талантливых людей слова и жизнь самого слова, текста, а мне это интересно. А вам? А чем может нравиться Бальмонт современной молодёжи, мне не понятно. Он устарел, он архаичен, высокопарен, слишком восторжен. Одно это его повторение „любовь – кровь“ чего стоит! Как может нравиться Бальмонт после кровавой мясорубки войны, раздавившей стольких людей? Хотел узнать у вас, не получилось». Я потеряла дар речи от стыда и от того, что вдруг явственно открылась моя пустота, прикрытая сверху шелухой. Соломой. И вдруг за моей спиной раздался взволнованный, но уверенный голос: «Бальмонт может нравиться современной молодёжи! И даже после кровавой мясорубки! Бальмонт нравится мне!» Наш однокурсник, он был старше нас всех, успел повоевать, он волновался, щёки его горели, он смущался всеобщим вниманием, но смотрел на Комарицкого весело, готовый к спору. «Поясните», – сказал Комарицкий. «Радость узнавания – вызывает любовь. Поверхностно. Но многие люди поверхностны. Современные молодые люди во многом так же наивны, романтичны и восторженны в глубине души. Этого не принято показывать, иногда это слишком глубоко спрятано, задавлено грубостью и не может выбраться на поверхность, но в глубине души это есть у многих. Подозреваю, что это будет во все века. Уж простите, нас, но мы так же сентиментальны и любим луну, ночь, волны и любовь. А ещё его стихи – это хранилище, как иначе мы узнаем и запомним те слова, которые употребляли Ломоносов, Державин, Пушкин? Только через таких, как Бальмонт, передающих эстафету нам. Или нам отказаться от таких слов как „грезить“, „лоно“, „неволить“, „сонм“, „упоение“ и искать их значения только по словарям? А неологизмы, которые дают смелость и современным поэтам! Есть и у Бальмонта интересные вещи, например: „Зори в зори вводят нас“, ну и другое». Он вдруг широко, дружески улыбнулся и подмигнул нам с Комарицким. «Так что мы поставим барышне?» – спросил у него Комарицкий. «Конечно, „отлично“!» – ответил мой одногруппник.