Со временем он решил, что подружился с Белкой, потому что она его не обижала и не пыталась убежать, и тогда он начал с ней разговаривать, а когда кобыла встряхивала головой, отгоняя надоедавших гнусов, думал, что она с ним соглашается.
Только ей он рассказал о том, как он мечтает играть с остальными ребятами.
В это время ребята, что были постарше, увлеклись игрой в «индейцев», тогда это стало даже более популярно, чем игра в «войну», в которой никто не хотел быть «немцами».
В густом кустарнике, тянувшемся вдоль дороги от конюшни мимо кузницы к Среднему, были проделаны тайные ходы. На ветвях большой плакучей ивы на краю двора создан настил – пункт наблюдения, а ствол ивы превращен в столб пыток, срезанные с удочек лески превратились в тетивы, а потерянные голубями перья ценились вообще на вес золота.
И вот как-то заигравшаяся ребятня стащила с ящиков у конюшни обомлевшего от неожиданности Сережку, отнесла его к иве, привязала к дереву и начала сначала с дикими воплями плясать вокруг, а потом кто-то первый пустил в пленника стрелу, а следом присоединились и остальные. Веточки стрел не были очень уж острыми, и их удары не были слишком болезненны, да и расплакался Сережка больше не от боли, а от страха, зажмурился и заревел, чем еще больше раззадорил «краснокожих». У кого-то явилась мысль о пытке огнем. Недалеко от ног несчастного пленника сложили кучку хвороста и подожгли его, дым сильно щипал глаза, ногам стало жарко, и тогда уже взвыл Сережка во весь голос. Неизвестно чем закончилось бы развлечение, но услыхала его Соня, развешивавшая белье во дворе, прибежала, раскидала ногой костер, отвязала сына, подняла на руки и обнаружила, что бедный ребенок потерял сознание.
Принесла его домой, уложила на кровать, он пришел в себя, а она как в забытьи сидела, смотрела на него, находясь в жутком трансе от одной только мысли, что его может когда-то не стать.
– Мама, а где я был? – спросил ребенок.
– Здесь, – удивилась она.
– Нет. Я был там, а теперь здесь, а между? Я умирал?
– Нет, Чиполлинка, не умирал, ты просто очень напугался и потерял сознание.
– А что это такое – сознание?
– Ну, это, когда ты все видишь, слышишь и чувствуешь, а когда его теряют, то будто засыпают.
– Если я умру, я потеряю сознание?
– Не умрешь, не говори так. Еще долго, долго будешь жить.
– Но потом умру?
– Все умирают.
– А там, в умирании, там страшно?
– Этого никто не знает, но я думаю, что там не страшно. Там тихо и спокойно, там может счастье.
– Там не обижают?
– Нет.
– А почему они меня обижают?
Соне показалось, что все вокруг подергивается красным цветом, но силой воли она гнала от себя недостойную мысль о мести.
– По глупости. Они еще маленькие и глупые.
– Значит, и я глупый?
– Глупый не в смысле дурак, глупый в смысле мало еще знаешь, будешь расти, будешь все новое и новое узнавать.
– А те, кто много-много узнает, не обижает?
– Нет. Когда человек испытает боль, или его обидят, он не будет другим делать больно, не будет обижать слабых.
– Я никогда не обижу слабых…
– Вот и слава Богу!
– …потому что я самый слабый! – и такая отчаянная печаль прозвучала в его голосе, что непрошенные слезы потекли по маминым щекам. – Не возьмут они меня к себе никогда! – а на этом выводе уже заплакал и ребенок.
***
Летом семидесятого произошло два трагических случая.
Сережка сломал руку.
В питомнике на краю оврага на прикрытой от глаз посадками молодых кленов полянке росла старая высокая сосна, имевшая на высоте метров двух с половиной толстую ветку, уходящую в сторону от ствола почти под прямым углом, так что напоминала сосна человека, стоящего у края дороги и «голосующего», пытаясь поймать такси.
