Начнем рассказ о лете, конечно, с весны.
Итак, весна 1976 года, город Ленинград. Обычный для большинства будней день.
Но вот, к моему великому сожалению, для нее это был самый страшный день. «Самый!» – называла она его мысленно, и, хотя и повторялся он из месяца в месяц, привыкнуть к нему было невозможно, да и предотвратить его она уже и не пыталась. Как обычно, уже с самого утра ныло сердце, душа напряглась в ожидании.
Поминутно вздыхая и пытаясь хоть чем-то отвлечься от грустных мыслей, она усерднее обычного занималась привычной работой, которая, к сожалению, занимала лишь руки, а не сердце и даже не голову.
В такие дни она всегда вспоминала давно ушедшие годы, пронесшиеся как единый день, пыталась оживить в памяти только радостные, счастливые дни – как бы сопротивляясь одолевавшей тоске, а на самом деле еще больше изматывая себя.
Окончив работу, заперла в кладовку ведра, швабру, прополоскала тряпку, скинула косынку, черный рабочий халат, умылась и вышла из здания школы в шум и веселье весны.
Вслед ей задребезжал звонок, зазвенели детские голоса.
Она посторонилась, пропуская мимо себя шумную ватагу мальчишек, рвущихся к футбольному полю, на ходу сбрасывая пиджаки и ранцы.
Придя домой, она принялась мыть, оставленную мужем и сыном, посуду.
Страшный день! Как он часто приходит в дом, каждый месяц – день получения мужем зарплаты, а сыном стипендии в училище. А ведь скоро еще и майские праздники, она тяжело вздохнула.
Первый раз, когда сын получил деньги, она даже подумала: скорее бы уж в армию что ли забрали, но потом испугалась и больше не думала об этом, гнала эти мысли от себя. Какой – никакой, а все-таки сын. Свой, родненький!
Звонок.
Это отец – звонок короткий и какой-то заискивающий.
Он еще довольно твердо стоял на ногах, но, пройдя в комнату, сразу же развалился на кровати, что-то забормотал, размахивая руками, пытаясь дотянуться до сумки, упавшей на пол. Продолжая бормотать, он делал ей какие-то знаки, жалобно поднимал брови.
Она сняла с него ботинки и положила его ноги на кровать. Он заплакал и уснул.
Проснулся он скоро и, с трудом поднявшись, поплелся на кухню извиняться. Он всегда извинялся.
Она сидела, склонившись над ведром, и чистила картошку.
– Лиза, – язык плохо повиновался, – ты пойми. Я-то сам этого… тоже плохо. Пойми! А?
– Есть будешь?
Он положил ей руку на плечо и тяжело плюхнулся на соседний табурет, стараясь преданно заглянуть в ее глаза:
– Ты, Лиза, этого… пойми. Нас на базу сослали, капусту там перебирать всякую. Погнила она там. Я этого не хотел. Верь, Лиза, я же обещал.
– Эх, Коля, Коля! – вздохнула она. – Сынка же губишь. Сам посуди, да не мотай головой-то! Губишь, губишь. Сколько раз уже говорено? Эх, сыночек! Он-то еще мальчонка совсем, а, на тебя глядючи, чего вытворяет?
– Ты, мать, ему втолкуй.
– Я же одно толкую, а ты ту же минуту его обратно растолковываешь. Эх, Коля, Коля! Поди, хотя бы умойся, да тапки надень. Ноги-то об пол застудишь.
– И без того парилка. С того все и пошло. Выпил-то я не густо, да в брюхе было пусто, да еще и жара эта. Не казни.
– Давай, давай, хоть щец поешь.
– Ага. Знаешь, Лиза, я же тебе сюрприз приготовил! Сейчас преподнесу.
Она удивленно посмотрела на мужа:
– Чего еще?
– Во, во, погоди!
Он заспешил в комнату, но, зацепившись плечом за косяк, чуть не упал и дальше пошел осторожно, не торопясь. Скоро вернулся назад с сумкой.
