Читать онлайн Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

ISBN 978-5-4490-5485-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Вот радость слепнущих детей …»

Вот радость слепнущих детей —

что сорная трава на солнце

ещё упрятана в зерне

средой рыжеющих колосьев,

среди которых, нет, не я

но тоже медный и звенящий,

несёт в глубинах светляка

до самой тёмной и скользящей

своей же тени, что внутри

себя горит и, извиняясь,

не про меня, но говорит —

куску бумаги растворяясь,

как бы кромешная зола,

глядящая наверх в оконце,

чья радость слепоты не зла,

но лишь упрятана на солнце.

(15/01/15)

Asphyxia

Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,

которая мертва, а не жива,

чья дребезжит древесная повозка,

что спрятана в сосне, и из тепла

её, как из утробы землянистой

скрипит ходулями под ранкой янтаря.

Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,

и, балуясь весёлой анашой,

такое на его берёзках вышил

младенческой нетвёрдою рукой,

что выдох обратился снова в воздух

и только после стал густой рекой.

И медь качалась в тетиве у вдоха,

то в соловье, то у комков стрекоз,

на уголь кислый закрывая шёпот

невидимых и точных берегов

переходя парной, непарный чаек клёкот,

что оставались под воды дугой.

(19/01/15)

«…или Воронеж, или алфавит …»

…или Воронеж, или алфавит —

возможно, что-то левое болит,

поёт в дрозде – как будто перевод —

летит с плеча о землю вертолёт.

Среди его порезов, лопастей

январь хоронит голоса гостей

на целлофан, как на лицо кладёт

горячую ладонь – вдруг оживёт

и полетит по ветру там, где речь

не успевала мертвецов сберечь —

один из них сегодня мне в окно

стучался ночью и стоял темно

в пятне январском, плакал и болел —

меня печатал или вслух жалел

или Воронеж, или алфавит —

как целлофан, где левое болит.

(26/01/15)

«Природа, сделав харакири…»

Природа, сделав харакири,

сентябрь вынет на четыре

не света стороны – тепла,

которое в себе несла.

И вот, как девочка, однажды

тридцатилетняя, из сажи

внутриутробный свой несёт

непрекращающийся плод.

Над нею – птица и природа,

и нерестится в них свобода,

едва заденет провода

и спишь в четыре не утра.

И там тебе то дева снится,

то Вифлеемская ослица

и в лоб впечатаны звезда,

сирени тень – как холода.

(27/01/15)

Сани

Город предстанет невидимым. День ото дня

не ототрешь, но возможно припомнишь меня:

даже не контуры – шорох травы к сапогам

дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням

тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.

нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,

в окно человека, когда вокруг падает лев,

сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

(28/01/2015)

Чаадаев

Предвестник рыбный появленья чаек,

мальков сих возвращающих воде,

где крошево ржаное прорастает,

как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжесть

от жестяного, словно смерть, ведра,

которое – в своем снегу пернатом —

за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда? – не видишь – Только едем, едем

средь чаек тонких, разводных мальков,

что изнутри следов звездою светят,

как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,

туда, где ангелы придумали нам кров:

свободы нет – поскольку угадаем

мы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаек

сидит и греется такая темнота,

что если рот случайно размыкаешь

то светятся твои [уже] уста.

(01/02/15)

«Первый выстрел пушки похож на блеск…»

Первый выстрел пушки похож на блеск,

остальные на сажу, сгоревший лес,

нефтяные сказки и офис твой

и московский этот воловий вой.

На второй же выстрел – скажу тебе:

мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе

чтобы выжечь дом и себя дотла,

чтоб летела по ветру лишь зола.

А на третий – здесь пролетает ос

желтоглазая тьма – промолчав «готовьсь»

обрушает пушку вовнуть себя.

остаётся глаз – и на свет дыра,

остаётся, как от юлы, лишь ось

широта, долгота – да и те поврозь,

блеск зубов у трупа посреди огня —

вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.

(02/2015)

«В полубреду болезни детской…»

В полубреду болезни детской

и оспинах ночи дурной,

что в табунах на небо влезла

и там сияет глубиной

своей высокой, как держава,

мотая головой на сон —

нет, речь меня не удержала,

но выгнала на стужу вон —

в полубреду болезни детской —

и аутичной, и слепой —

как слог ребёнка неизвестна —

сгущает звук над головой

кобыльей, что моё излечит,

косноязычие и с ним,

как выдох, холод покалечит

и – с бабочкою – отлетит.

(02/2015)

Кержак

Посеребренная речь местности нашей.

Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей

вся заодно, и тонкий пятак рублёвый

летает над ней, и латает свои оковы

речка, стоящая посередине кайфа —

типа сто первый спартанец – вот от такого драйва

я прихожу в себя и смотрю за небо,

тоску испытуя по тем местам, где пока что не был

и вероятно не буду – поскольку хруста

снега кыштымского ангельского мне не хватает – пусто

в – бренной там – речи, а смотришь в низы и тоскуешь

посеребренной речью, во тьмах пируешь.

Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара

берег стоит, где-то меж левых и правых

сирый с убогим – смотрят и ищут место,

но ошибутся – поскольку всегда здесь тесно

нам остается сплошной и в прорехах воздух,

спрятанный подо льдом, как завета лоскут.

Нечисть исчислена – шелест кошачий вздорный

в рукопожатье земли и воды утоплен,

взвешен, как третий рим и гудит в собачьем

лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем

немом открыванье зева, в Кроносе с анашою

вот и царапаешь их порванною губою.

Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,

ты понимаешь, что снег уже не растает,

не растворишься небу, пока не порушишь ставни —

сколько бы нас не делили тени – Уран остаётся главным,

даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, и

зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый

гемоглобином своим раздражает почву,

и разрывает – как сотню лет – сухой ивы почку,

требует водных весов или снега стражу,

плавая, как чебак, через мглы и сажу

в посеребрённой трудной местности или

в том, что из огней неживых пошили

в ста километрах от ямы (читай – Челябы)

шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы

в чёрной долине буквы текли из снега —

словно нефть, покидающая человека —

в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,

что плачет сквозь нас, как вероятность побега.

(02/02/2015)

«Я пережил здесь смерть…»

Я пережил здесь смерть

свою, как эта дева,

лежащая в садах,

касающихся чрева

всех насекомых божьих,

живущих у огня…

О, родина, как смерть,

не покидай меня!

(02/2015)

«Окажется воздух кессонным…»

Окажется воздух кессонным,

прошитым, как жабры стрижей,

сшивающих нашу природу

с разрывом, мерцающим в ней.

И, слушая наших качелей иголку,

на входе в золу, надеюсь,

что голос негромкий

свой вынесу, коль не спасу.

(07/02/2015)

Пророк

И в – кувшинов разбитых – чаду

маслянистом, как речь фарисея,

т.е. книжника, т.е. найду

то, к чему до-коснуться не смею

горлом. В страхе животном труда,

будто выдох с тревогой пожатый

в лабиринт – где не глина горит

яко ангел слепой. Из палаты

он несёт своё око в руке,

свой язык, что удвоен пустыней

коридорной – как будто бы свет

одиноким случился и – длинным.

Горловина сужается, я

оставляю тебе своё мясо

и смеркается тонкий народ,

говоря в животах у Миасса.

(08/02/15)

Водомерка

Евгению Туренко

Не будет прошлого – посмотришь и не будет —

как птаху непрозрачную нас сдует

сквозняк, иголка, что в слепой руке —

ты переходишь небо по реке.

И вдоль растут то люди, то не люди,

а отпечатки их на дне посудин,

их эхо ромбовидное – плыви

подсудный, утерявший любой вид.

Никто не вспомнит нас лет через двадцать —

так водомерка может оторваться

от отражения слепого своего

оставив лапки – только и всего.

(09/02/15)

«Щебечет чашка воробья…»

Щебечет чашка воробья,

кофейный дух в себе лелея,

где наша злая эмпирея

однажды выпилит меня,

и по дороге насыпной,

в нутре подводы Сугомака,

свезёт поленом на костёр,

в котором ты невиновата.

О, чашка воробья в окне,

ты в месте затрещишь, где был я,

не человеком, а скворцом —

пока отпиливали крылья.

Найдись, свобода или смерть,

в холодном чуде пробужденья

когда не глаз – а сна порез

ты носишь, будто воскресенье,

в расколотом своём лице,

во всём, что спрятано снаружи —

иди-свищи себя, как зверь,

запаянный в медь местной стужи.

(02/15)

Геометрия побега

Справа – бегун, разминувшийся с тенью —

стены свои попытался разбить,

будто метафора он перемены

школьной. Шмелей непроснувшихся нить

им развернулась, как хлада страница

или клубок – прочитаешь теперь? —

эти засосы (в смысле укусы),

где попытались они в егерей

сны пробурить ход – подземный и страшный

в смысле кручённый, как их слюна,

то полубог глину неба пропашет

над бегуном, получившим сполна.

Слева – то дщерь, то – как видишь – Челябинск

вмятый в одышку, с уральских равнин

вынул резак и в щель ветра им машет,

чтобы пролился гемоглобин,

Тмин поднимается – слишком широкий

как из ТВ выпадающий снег —

ты попадаешь в его равнобокий —

и треугольный, как зрение, след.

И по тебе в свой Шумер переходят

слайды, которых возможно и нет,

псы (и сие разъяснений не стоит —

поскольку любой непонятен здесь свет).

Свет, что скрутился в воронку снаружи

всегда посторонен и взрывчат, опять

неподпоясанным он остаётся,

чтобы – как зренье из стужи – мерцать,

чтобы тобой прирастать понемногу

и, умножая через тебя

это пространство, в итоге стать богом,

что промелькнёт, жёлтым смехом скрепя

две половины – не лево и право

жизнь и свободу, которой чтят смерть,

но вероятные два из побегов:

один, что растёт сквозь второй, что наверх.

(10—11/02/15)

«Брутальна родина твоя…»

Брутальна родина твоя,

которой ты насквозь проходишь

как через скважину вода —

то дышишь, то себя находишь.

И дым несётся, как чечен,

покрав еще одну невесту —

так родина под небом спит,

в Отечестве своём столь тесном,

что кажется его надув

травою, мошкарой – в руины

как шар за богом полетишь,

который ножик перочинный.

(02/15)

Куриный бог

Крысы бегут по монахам,

по берегу, по

краешкам бога, холмам

от которых останется о.

Даже не думал, что я

проживаю по горло в земле,

что поедает меня

ночь от ночи всё злей

слайды меняет,

куриные кости сосёт

слушая смертные крики

ночных соловьёв.

Выйдешь за холм

а вокруг лишь один горизонт,

словно ассоль или звук,

Арарат или зонт.

(02/15)

Ключница

Нож темноты вырежет из слепоты лицо —

праздник у электричества и выходной с яйцом.

Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не просить

то, что тебе покажется нужным с любой тоски?

Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит —

лице с неё стекает по часовой, как нить,

как немота бликует или же врёт, как спирт

режет кору и кожи [те, что на свет – мои],

только в тени иные втянут её, как вдох

лёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.

В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборот

снова словарным и пишет слово на весь забор.

(03/02/2015)

«Осень, состоящая из пауз…»

Осень, состоящая из пауз,

множится, как дочери мои,

до сугробов и не задержаться,

ожидая жирной хвойной мглы.

И двоенье осени признавши,

наблюдая то, как снюсь я ей —

вижу время года забирает

пораженье у своих детей.

(02/15)

«Перевёрнутая песня…»

Перевёрнутая песня

в отражении плывёт

с половинчатого света,

облетая чью-то плоть.

Плоть стоит, себя не зная,

и углом пужает ветвь,

что мерцает, будто ангел

говорит: за всё ответь.

И за мясо, и за стужу —

плоть стоит в своей тени

и текут кривые слёзы

по плечам её прямым.

(01/2015)

Grandparents Orationem

– 1-

Дочитать бы драму насекомой

этой своры, что – став колесом —

катится под горку от подводы,

как потоп с мертвящим языком.

А посмотришь в дождь – и там увидишь

жесть дождя из вдов моих торчит,

и звенит в нутре своём неровном,

изменяя в пепелище вид.

– 2-

Пока же я стою над бездной

из снега, поля, русской тьмы —

чьей бог – лицом нам неизвестный —

Вперед

Читать онлайн Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Похожие книги