Спазм мышц заставили резко выгнуться.
– Очнулась! Тужься!
– Ааааа!
– Ещё! Головка вышла! Тужься!
Следующий спазм скрутил её в узел.
Эффект от дозы ядовитого концентрата не заставил себя ждать. Ударом молота давление спровоцировало множественные разрывы сосудов мозга. Радужную оболочку глаз заливают реки эритроцитов, на зрачки опускается бордовая пелена.
В этот момент руки акушерки достают склизкий фиолетовый комок, ложа его на живот умирающей матери. Тишина…
Указательный палец врача ловко освобождает рот новорожденного от слизи.
– Уаа! Уаа! Уаа!
Эти сладкие звуки перевернули мир. Вика вдруг перестала чувствовать своё измученное тело. Время стало густым и почти остановилось. Перед глазами летела жизнь. В застывшем мире куча последовательных короткометражных роликов, атаковали сознание.
«…Мама. Я почти не помню её. Лишь добрые, размытые черты лица, приятный тембр её голоса. Тёплые, шероховатые руки. Мама умерла незадолго до моего пятого дня рождения, не успев полностью одарить дочь всей своей материнской лаской и заботой».
«…Засаленные, мутные коридоры, спёртый запах, которым насквозь была пропитана Питерская коммуналка. Ещё ребёнком, заходя домой с улицы, первым делом я всегда бежала к пожелтевшей от времени оконной раме, заклинившей так, что оставалась маленькая щель, сквозь которую непрерывно поступал в комнату свежий воздух. Дома дышалось тяжелее, чем во дворе, но проходило немного времени, и я постепенно привыкала к окутавшему смраду…»
«…Папа. Человек, к которому, начиная воспринимать этот мир, я была безумно привязана и любила его так, как только ребёнок может любить родного отца. Но у папы была своя страсть, дешёвый портвейн или в лучшем случае палёная водочка. И когда он напивался, а это случалось почти каждый день, почему-то становился другим, чужим. Без видимой причины выкрикивал в мою сторону несвязную брань, и с размаху бил так, что теряя опору ребенок больно падал, получая ушибы и травмы. Со временем я научилась уходить от ударов и нырять в чёрную нишу между кроватью и полом, где сжавшись в комок, спасалась от разъярённого и любимого монстра…»
«…Люди в серой форме, я всегда ненавидела их. Однажды они пришли домой и забрали меня, разорвав связь между мной и отцом. Единственная точка опоры, в которой я так нуждалась, несмотря на постоянную ругань и побои, перестала существовать…»
Дальше мысли сыпались фотографиями.
«…Темно-серое здание детдома. Осенний Лес. Однообразные дни. Собрания. Телевизор. Столовая. Временные подруги. Прогулки. Воспитатели. Наказания. Радость. Страдание. Горечь одиночества. Размышления. Надежда…»
Следующее воспоминание было особенно приятным, одарив после долгих лет её жизнь новым, желанным смыслом.
«…Первая и единственная любовь. Настоящий офицер и джентельмен. Он сразу стал родным. Сильный и заботливый мужчина из тех немногих, с которыми я встречалась. Его взгляд, голос, та колоссальная энергия, в которой хотелось купаться и тонуть каждую секунду.
Пусть он только появился и сразу исчез, но я люблю его так, как вообще может любить женщина. Несмотря на тяжесть одиночества, я сберегла и пронесла это неподдающееся описанию чувство до сегодняшнего дня, ни секунды не о чём не жалея. А теперь у нас есть ребёнок. Наш ребёнок, и когда всё это закончится, я обязательно найду его. Мою единственную и настоящую любовь…»
Сейчас все эти мысли приносили ей удовольствие. Как будто в мире больше нет ничего кроме удовольствия. Нет гнева, обид, нет зависти и презрения. Нет страха, трусости, стыда и чувства вины. Нет подлости и предательства. А вместо этого есть только любовь и радость…
