– «Все движимое и недвижимое имущество, весь денежный капитал в делах, оборотах или долгах предоставляю в равных долях в неприкосновенную собственность моих компаньонов – их сиятельств Евгения Константиновича, Дмитрия Константиновича и Всеволода Константиновича Кобриных. Обязую упомянутых лиц также совершить следующие выдачи из моего капитала: жене моей, Надежде Кирилловне Савельевой, передать во владение мой дом в Замоскворечье, ее личные украшения и пятьдесят тысяч рублей в неприкосновенную собственность; дочери же моей, Аглае Петровне Савельевой, – десять тысяч рублей по достижении ею двадцатилетнего возраста».
Барсеньевы в тексте завещания не упоминались.
Меня бросило в жар. Стало нестерпимо душно. Сердце билось неимоверно.
Значит, все кончено?
Оглядевшись по сторонам, я заметил в последнем ряду младшего Кобрина: он ухмылялся в свои реденькие усики и, казалось, с затаенным удовольствием наблюдал за реакцией окружающих. А зал сперва на несколько мгновений замолчал, будто уясняя услышанное, а потом по толпе пробежал ропот. Он словно вывел Надежду Кирилловну из недолгого оцепенения, и та, недовольно дернув плечами, поднялась с места.
Впрочем, сей факт не привлек к себе никакого внимания: поверенный уже дочитал очень лаконично изложенное завещание и кивнул головой с чувством выполненного долга.
Все в зале разом заскрипели стульями, заговорили, засмеялись. Некоторые бросились поздравлять младшего Кобрина, и мне было гадко созерцать эту липкую, льстивую, услужливую радость.
Надежда Кирилловна, окинув взглядом зал так, что шум стих, поправила на плечах шаль и подошла к столу. Мы с Аглаей последовали за ней.
– Когда же, любезный Игнатий Фролыч, мой муж подписал сию бумагу? – спросила поверенного вдова.
– За день до кончины своей, Надежда Кирилловна. Особливо меня для такого случая вызвал.
– Да, все верно, это рука Петра Устиновича, – тетка, взяв лист, рассматривала аккуратные округлые буквы завещания. – Ну что же, я его на том свете спрошу, за что он мне такой позор учинил. А вы? Как вы-то поставили подпись под подобным документом? Вы ведь в нашем доме всегда столовались, я вас за друга почитала…
– Прошу простить, Надежда Кирилловна, но время не терпит! Позвольте откланяться. Я всем, чем мог, вам послужил.
Поверенный протянул было руку за бумагой, однако Надежда Кирилловна прижала лист к груди.
– Нет уж, голубчик, я на него еще полюбуюсь, – остановила она законника тоном, не предполагавшим возражений.
Игнатий Фролович кивнул секретарю. Тот подал адвокату его цилиндр и темную кожаную папку с золотым гербом, а сам взял со стола открытую шкатулку и встал с нею в руках рядом с нами. Поверенный же, не обращая внимания на зашумевшую снова толпу и нескольких попытавшихся догнать его репортеров, быстрым шагом покинул зал.
Мы с Аглаей смотрели на документ.
Завещание как завещание: витиеватые строчки на именной гербовой бумаге, имя «Петр Савельев» внизу, личная подпись, дата. Ничего необычного.
– Нет, это просто какой-то позор, – вздохнула Надежда Кирилловна. – Ничуть не похоже это на моего Петра Устиновича. Быть такого не может! Иль по болезни не в себе был?.. Чтоб мне лишь вдовью долю оставить? А как же Аглая? – она взглянула на дочь.
Аглая выглядела бледнее, нежели обычно.
– Ну, полно, матушка… Здесь все только на нас и смотрят, – девушка взяла у матери лист и передала его мне, – вот, Михаил Иванович, взгляните и вы внимательнее!
