Восходящее солнышко щекочет нас, ветерок лишь иногда обозначает свое присутствие, прикасаясь бережно, как мамина рука. Пушистые бока боярышника лениво машут нам, белые и лиловые колокольчики обращают к дороге свои вытянутые головы. Сирень как всегда чарующе и пьяняще пахнет. За мохнатыми волнами кустарников и изгородью вязов и буков где-то в недрах многорукой чащобы притаились певуны и чинно выводят свои трели. Это зяблики. Неожиданно наш путь пересекает шестерка косуль. Они промелькивают, как стрелы, но одна задерживается и смотрит на нас то ли с удивлением, то ли с любопытством, то ли со страхом. Взгляд длится одно мгновение, от неожиданности я моргаю, и дорога вновь пустынна. В упоении я срываю нарцисс и любуюсь им.
Мой восторг резко утихает, когда я случайно взглядываю на Воронка. Тот, как выясняется, наблюдает за мной и смотрит почти осуждающе. Такие радостные почти девчачьи порывы ему, пожалуй, неведомы. Мне начинает казаться, будто он знает все, о чем я думаю или думал. Я гоню эту глупую мысль, но уже не могу отделаться от неловкости. Теперь мы идем с ним бок обок. Лягушонок отстал и плетется за нами, сутулясь, он все еще дуется.
Я небрежно отбрасываю цветок и заговорщицки бросаю пару слов о деле, пытаясь произносить их низким голосом. Мне до крайности важно выглядеть сорвиголовой перед Воронком, особенно сегодня. Мы – друзья, но один постоянно пытается переплюнуть другого, и мысль, что он нынче переплевывает меня из-за моей недавней слабости, почти невыносима.
Наше шептание быстро перерастает в спор. Я предлагаю сказать Лягушонку, куда мы идем, после того как взберемся. Воронок убеждает меня не делать этого ни в коем случае вплоть до самого места. Он говорит, что это определенно все испортит. В конце концов, я соглашаюсь с некоторой досадой от того, что уступил.
Мы подходим к развилке. Развилкой ее, конечно, можно назвать с натяжкой. От Мельничной дороги, спускающейся вниз к реке, отделяется тропка, напротив уходящая наверх. Мы с Воронком одновременно оборачиваемся.
«Лягушонок, – окликаю я спутника. – Лезем туда».
Лягушонок вскидывает голову. Это тучный мальчик с круглыми как у хомяка щеками и слюнявым шепелявым ртом.
«Туфа? – переспрашивает он, боязливо поглядывая наверх. – Я фумал, мы на мельницу».
«Ты правильно думал, – опережает меня Воронок, – просто сегодня заберемся с другой стороны».
«Как с фругой? Разве можно с фругой…»
«Так ты с нами или как?» – перебиваю я его нетерпеливо.
Лягушонок идет к тропке. Воронок довольно подмигивает. И вдруг разом мне становится очень страшно.
***
– Ты как будто подмигнул мне, Бран? – спросил я, неожиданно завершив так рассказ о Братстве и странствиях.
Мы сидели лицом к лицу за просторным обеденным столом посредине высоченного зала в величавом доме-замке верховного лекаря. Громадный камин выгнал осеннюю прохладу и, бодро потрескивая, овевал зал своим тусклым свечением, содержа обитателей в тепле и том приятном полумраке, обозначающим очертания собеседника, но не его черты, когда знаешь, что не один и одновременно окружен пологом собственного мирка. Дом Брана поистине приближался размерами к крепи, в сравнении с которой даже грозная оружейная отца могла показаться хибарой. Это здание принадлежало ратуше и вот уже многие поколения передавалось влиятельнейшим сановникам чином не меньше советника. Что и говорить, за те двенадцать лет, что мы не виделись, Бран очевидно не терял времени даром. Тепло ли очага, вино ли или что-то другое стало тому причиной, но этим вечером главный врачеватель Утеса был в довольно веселом для себя расположении духа.
