Тополь - страница 31

искать легче. Когда мы начали обшаривать чердак и уже наткнулись на заветный сундучок, меня вдруг «осенило», что ключ от него как назло остался внизу. Лекарь взвыл от моей нерадивости и потребовал, чтобы я немедленно вернулся с ключом. Это мне и было нужно. Я тогда ютился в бедняцком доме – на чердак приходилось забираться по приставной лестнице, поэтому перед тем, как лезть наверх иноземцу пришлось снять плащ и сумку с охранной грамотой. Я преспокойно накинул их на себя, отодвинул лестницу и задул лучину. Теперь, для того чтобы спуститься, моему нежданному гостю пришлось бы прыгать вниз в полной темноте (я дал ему огрызок щепы, который бы долго не протянул) с высоты шести локтей. Ночная работа сыграла мне на руку: я легко, как кошка, прошмыгнул к выходу, тихо запер дверь, заскочил в повозку пришлого целителя и приказал гнать.

Менее чем через осьмую свечи я уже был у Брохвела. Меня незамедлительно провели к его дочери. Судьба в тот вечер играла мне на руку – как раз недавно я отрабатывал навыки на отпрыске соседа-обувщика со схожим недугом. Когда мы с приезжим знахарем забрались на чердак, мне удалось прихватить со своего стола склянку с особым сосновым отваром, приготовленным для соседского сынка. Едва переступив порог дома владыки, я распорядился принести кувшин горячего молока и теперь спокойно приступил к осмотру. Случай оказался довольно рядовым, однако риск все же присутствовал. Кувшин быстро доставили. Я извлек из плаща склянку и смешал ее содержимое с молоком. Девочка была сильно испугана, но я нашептал ей на ухо всякую сладкую ерунду, что обычно болтают детям, и она согласилась пить. Вокруг нас находилось только несколько помогавших слуг и владыка в дальнем углу залы, о присутствии которого я почти позабыл, однако весь остальной дом столпился в дверном проеме. Они не смели войти, но не в силах были и удалиться. Среди толкавшихся там было несколько сановников, знавших моего отца и, скорее всего, знавших меня. Однако никто из них не собирался предпринимать что-либо, пока оставалось неясным, чем завершится дело с дочкой. В те пару горстей, что канули после того, как она приняла отвар, решалась не только ее жизнь, но и моя. Если бы приступ прекратился, мне бы простили обман и наградили, если бы ей стало хуже, я тут же сменил бы каморку на подвал ратуши. Как ты догадываешься, Арф, судьба избрала первый путь. Когда дочь владыки задышала ровно, и ее унесли, мне бросились пожимать руки, но я, предупреждая всех, объявил, что не тот, за кого меня принимают и что, тот, кого они ждали, заперт у меня на чердаке. Вот тогда на доску легла последняя костяшка. Дело в том, что окружение Брохвела в то время разделилось на сторонников и противников сближения с иными землями Кимра. От нескольких врачуемых мною стряпчих я знал, что в последние дни противники сближения стали брать верх, и появление человека, рожденного на Утесе и проявившего себя знатоком в нужный час, могло бы стать решающим доводом в споре.

Услышав мои слова, вельможи замешкались, все кроме одного. Хранитель порядка, советник Килох выделился из общей кучи, похромал ко мне и заговорил так, будто выражал общее мнение.

«Владыка, – обратился он к правителю Утеса. – Вы должны бы осудить этого молодого человека. Он заточил у себя известного в землях Кимра целителя и приехал к нам под видом своего пленника. Вы должны бы осудить его, но прошу вас, не делайте этого. Его вина не вызывает у нас ни тени сомнения, однако подумайте, чем был вызван этот поступок: желанием насолить более успешному собрату по врачеванию? Внезапной возможностью блеснуть своим умением перед высшими людьми Утеса? Нет, ни в коем случае. Я убежден, что этот юный лекарь пошел на такой отчаянный шаг, потому как жаждал помочь тяжкой хвори дочери своего владыки и, чувствуя в себе силы сделать это, боялся довериться врачевателю-иноземцу. Да, быть может, справился бы и тот, но разве сумел бы он подойти к делу с таким рвением и любовью, как этот молодой утесец, чьего деда мы все вспоминаем с почтением. Я полагаю, что с этого часа с не меньшим почтением мы должны отнестись и к внуку. С почтением не только к его способностям, но также к смелости и честности. Именно честности, ибо он пользовался личиной другого лишь столько, сколько было нужно для выполнения его благородной задачи, а после сразу же сознался в подлоге. Простите мне мою дерзость, владыка, но если вы осудите этого преданного Утесу юношу, то осудите и меня вместе с ним».