– Хочешь сказать, на его смерть не повлияли никакие внешние обстоятельства?
– Напротив, – возразил Бран, – житейские невзгоды в таких случаях, безусловно, ускоряют развитие болезни.
– Его притесняла Управа?
– Управа смотрела на его служение сквозь пальцы.
– Десятки лет чтецы не допускаются на Утес, и вдруг Глин – желанный гость, не странно ли?
– Странно, что этому удивляешься ты, чей хороший знакомый находился в опале десять лет, а потом по прихоти владыки в одно утро был пожалован званием и деньгами. С Брохвелом случаются припадки суеверия, друг мой, и в их власти он вполне способен на непоследовательность.
– Мне намекнули, что покойного мучила совесть, – вернулся я к здоровью предшественника.
– Насколько мне известно, доказанных убийств, воровства или насилия за ним не числилось. Однако, – добавил вдруг Бран, – у него не заладилось со служением. Это было заметно даже мне. Сперва читальня занимала, но через три года ее порог переступал лишь сам чтец.
– Любопытно, как он вел себя на чтениях, – произнес я, мысля вслух.
– Если это вопрос ко мне, Арф, то тут я тебе не помощник, – холодно ответил верховный лекарь.
– Что же ты даже ни разу не заглядывал? – притворно удивился я.
– Ни в щель, ни в скважину, Арф. Я стараюсь избегать бессмысленных занятий.
– И ко мне не придешь? – спросил я напрямик.
– Для меня достаточно говорить с тобой как с другом, чтецы же мне не требуются.
Я вздохнул и встал со своего кресла.
– Тогда позволь спросить по-дружески, – сказал я, подойдя к очагу, – как ты объясняешь то, что теперь происходит на Утесе?
– На Утесе, как тебе известно, постоянно что-нибудь происходит.
– Ты знаешь, о чем я, Бран. О сером бедствии.
– Серая болезнь неизлечима и чрезвычайно заразна, друг мой. К нам она пришла, по всей видимости, из-за моря. Чтобы преградить путь недугу владыка повелел отделить подгорный участок города укреплением, прозванным впоследствии Изгородью, и собрать там всех зараженных, допустив вход лишь лекарям. В данное время я и мои помощники облегчаем страдания несчастных обитателей этого участка вплоть до окончания лечения. Вот мое объяснение происходящему. Полагаю, единственно возможное объяснение.
– До окончания лечения, – повторил я за лекарем, – а тебе бывает жаль их до окончания лечения?
На кратчайший миг Бран промедлил, но тут же в языках каминного пламени я разглядел на его бледном лице ухмылку.
– Да, Арф, в какой-то мере я жалею их.
– В той же, в какой жалел ту девочку, дочь Брохвела?
– Понимаю, к чему ты клонишь, – произнес лекарь ровно. – Тебе претит, что я не гнушался лжи, выбиваясь в люди?
– Претит, Бран?! – взорвался я. – Ты не просто не гнушался лжи, ты построил всю свою жизнь на ней! Неужели ты не понимаешь, что это путь к гибели?!
– Отнюдь, – до жути веселым голосом возразил лекарь. – Это путь к процветанию. Тебе известно, почему я никогда не принимал россказней о Кариде? Потому что они утверждают, будто существует некая постоянная истина в виде Вышнего и его уроков, но прелесть жизни в том, что никакой истины нет. Тот мир, в котором мне и тебе приходится копошиться всякий раз, как мы открываем глаза, просыпаясь, основан не на истине, а на лжи. Мы впитываем ее суть с молоком матери, мы начинаем лгать с раннего детства, уже малышами понимая, как много выгод таит обман, сперва не умеючи, затем совершенствуясь в этом ремесле, и верх держит тот, кто достигает мастерства.
