Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского - страница 10
Спать совершенно не хочется, голова стала лёгкой, горячей, гулкой и ясной, только в ней мало мыслей: две-три не больше, они летают как шарики в черепной коробке, я не могу их поймать, чтобы рассмотреть, они ускользают.
Я переставляю ноги как заведённая игрушка, гашу свет и ложусь калачиком на диван, подтянув колени к подбородку, под картой мирового океана с белыми изобатами, мне всё равно, я испытываю облегчение, как будто прыгнула с обрыва, пустая голова приятно кружится, я закрываю глаза и воздух уже не режет раскалённым холодом радужку.
В желудке неспешно растворяются таблетки димедрола; и кухню в доме, построенном пленными немцами, под тихое умиротворяющее шипение колонки заполняет запах газа.
А за окном тихо-тихо.
Но когда налетает ветер, тревожно и настойчиво, неслышно для меня, шепчутся и вздыхают деревья. Я помню и люблю этот шум, под который засну.
Седьмая пара
Если кому нужны, заберите у Мариванны. Пароль вы знаете: семь пар железных башмаков.
СВИДЕТЕЛЬ
Не может быть, что она выжила. Никак невозможно. Она же помнит, хорошо помнит, со всеми подробностями и деталями, как она её убила.
Был февральский холодный, серый без просвета день, с низким небом, серым, плотным, оно легло на город и придавило его, раскачивались чёрные ветки, мерно, мёртво стучали, ломались, безуспешно хватаясь за небо, пытались остановить тяжёлый февральский ветер, он не давал дышать, забирался простудой всюду: под одежду, в рот, в нос, в лёгкие, холодил глаза.
Она гуляла со своими двумя мальчишками в Сокольниках. Снег тяжёлый, крупнозернистый, серый, лежал как могильная плита. Вокруг стволов ветер выдул глубокие воронки, из них сквозь чёрный лёд смотрела застывшая на полпути к смерти земля, и деревья мёрзли, только куда им деваться, надо стоять, где выросли. Она даже позавидовала им, сильные, выстоят, не то, что она, она уже не знала, в чём душа держалась, знала, конечно, но так получилось, что она сама-то здесь, а её душа – в другом месте. С другим мужчиной. И у неё чувство, что она живет без души и без сердца, как будто их у неё украли, нет, не украли, сама отдала, бежала за ним да ещё просила: возьми, пожалуйста, только возьми, а то умру. Не взял. Вот, кажется, и умерла.
По снегу ветер гнал, пересыпал, нехотя играл почерневшими иголками, чешуйками шишек, расшелушенными птицами и белками, и кучками гнилого мусора из семян и скелетов листьев.
Любителей погулять в такой хмурый холодный день было мало. Редкие старые лыжники да ещё в проруби на четвёртом пруду моржи, и всё. И она одна на горке. А ей даже жарко. Побегай в горку с двумя пацанами на санках – вспотеешь! Ветер давит в грудь, такой сильный, упорный, унёс бы, опрокинул, завалил снегом, убаюкал, усыпил, незаметно убил, если бы не мальчики, они как два поплавка, не дают утонуть в снегу, в холоде, в нелюбви. Она прислонилась к чёрному стволу и с тоской смотрела на ровное серое низкое небо, на серый снег, на протоптанную дорожку, на лыжню рядом с ней, на задохнувшийся, укрытый снегом пруд с крутыми берегами, в её детстве про него рассказывали страшилку, что там утопилась девушка. Дует ветер, качаются, глухо стучат ветви.
В пруд с берега вдаётся площадка, цемент местами раскрошился и по ребру торчат кирпичи, старые, красные, как подвяленное февральским ветром мясо. Под площадкой лёд подтаял, там труба, по ней из пруда, где плещутся моржи, он выше, течёт вода в пятый пруд, где утопилась девушка, и где на оголившемся мясе кирпичей стоит она, и так ей тошно, что пёрышко пролетающей вороны чёрное, небольшое, невесомое антрацитово-блестящее пёрышко может нарушить хрупкое равновесие. Упало. Закувыркалось, подлетая, подхваченное ветром.
Похожие книги
