Люся зачерпывает суп. Какое-то время все молчат, работая ложками, потом Желтых объявляет:
– А кулеш как будто ничего: есть можно… Ну, что там слышно в ваших медицинских тылах? – спрашивает он девушку. – Скоро ли нам, дармоедам, в наступление? А то всю румынскую кукурузу поедим.
– Ерунда! Куда спешить?! От кукурузы это не зависит, – говорит Задорожный.
Но Желтых не терпит, когда ему возражают:
– Много ты понимаешь: не зависит! А ну скажи, Лукьянов, зависит ли наступление от харчей?
– Безусловно, – тихо отвечает Лукьянов. – Харч – экономический фактор, составной элемент, так сказать, всех действующих на войне сил…
Люся слушает их разговор, съедает несколько ложек супу и, взглянув в нашу сторону, говорит:
– Что же это: я ем, а хлопцы голодные.
– Не помрут, потерпят! – бросает Лешка.
– Ну как же! Идите кушать, ребята, – зовет Люся.
– Сиди, говорю! Они не голодные. Лозняк, ты голоден, что ль?
– Сыт! – кусая губы, зло говорю я.
– Ну вот видишь: он сыт!
– Ой, неправда. Притворяется, – говорит Люся, оглядываясь.
Я молчу.
– Павлик, а ты чего заупрямился сегодня? – ласково говорит она Кривенку.
– А ничего.
– Иди кушать.
– Ладно, отстань.
– Ну, что это вы такие, мальчики? Тогда это оставьте им.
Люся решительно забирает с палатки хлеб, котелок с остатками каши и идет к нам.
– Ешьте, – просто говорит она, подавая мне котелок, хлеб и ложку.
Кривенок что-то хмыкает и начинает закуривать. Курить открыто нельзя, но парень, видимо, забывает об этом и ярким огоньком раздувает цигарку.
– А ну, осторожней там! – строго прикрикивает Желтых. – Закочегарил!
– Будем есть? – тихо говорю я Кривенку, но он не отвечает, а все курит, курит.
«Вот тебе и радость, – думаю я. – Вот и дождались…»
С болью и досадой я поглядываю на тусклую в сумерках фигуру Люси, с ненавистью – на Задорожного и не могу понять, как это она не видит его наглости, не замечает пошловатых шуток, относится к нему так, будто он тут лучший среди нас, и мне даже кажется, что ей хорошо вот так сидеть с ним рядом и есть суп.
– Ну, вот что! Поужинали – дай бог позавтракать, – говорит Желтых, вытирая усы, и принимается за второй котелок. – Теперь будем пить чаек…
Но попить чаю ему не удается. Не успевает он снять крышку, как вверху неожиданно и визгливо звучит: «И-у-у… И-у-у…»
«Тр-рах! Тр-рах! Тр-рах!» – гремят в темноте вокруг нас взрывы. Горячие волны бьют в спины, в лица, обдают землей. Близкое пламя на мгновение вырывает из темноты испуганные лица, ослепляет. И снова в воздухе: «И-у-у… И-у-у!»
– Ложись! – властно кричит Желтых. – В окоп!
Я переваливаюсь через бруствер и падаю вместе со всеми в черную тьму окопа. Кто-то наваливается на меня, больно ударив каблуком в спину. Земля под нами рвется, вздрагивает раз, второй, третий… По головам, согнутым спинам ударяют комья земли, и снова все утихает.
– Собаки! – говорит в напряженной тишине Желтых. Расталкивая нас в темноте, он начинает вставать. – Засекли или наугад?
За командиром шевелятся остальные, кажется, все целы.
– О господи! И напугалась же я, – вдруг совсем рядом отзывается Люся, и я вздрагиваю – ее теплое, слегка дрожащее тело только что прижималось к моей спине. С непонятной неловкостью я отстраняюсь и, обрушивая землю в окопе, даю место девушке.
Мы все встаем, вслед за Желтых начинаем вылезать на поверхность. А возле плащ-палатки, будто ничего не было, спокойно доедая свой суп, сидит Лешка.
