Хотя результат был странным, для меня мало что изменилось. Этот страх был всегда, и мое тело приспособилось к этому. Я могу быть в порядке долгое время. Тогда я путешествую. Тогда я хороший друг для своих друзей и хороший спутник жизни для моей возлюбленной, ничем не отличающийся от других людей. Но иногда этот страх, вызванный каким-то «угрожающим» событием извне, вдруг меняет интенсивность, становится острее и конкретнее, фокусируется на одной мысли, сценарии конца света, который требует всего пространства и кислорода, тогда я прохожу переломный момент, критическую границу. И тогда меня охватывает страх.
Когда это происходит, все, что я вижу и слышу, вызывает панику. В такое время я предпочитаю не ходить по улицам с высокими деревьями, заслоняющими свет. Никто вокруг меня не понимает, почему это меня пугает. Я ухожу в свои мысли, а мой мир постепенно все сильнее и сильнее сжимается. Время теряет привычный ритм, часы останавливаются. Спать уже невозможно, минуты тянутся, и, когда проходит еще месяц, я не могу вспомнить ни одного дня. Другие, как близкие, так и посторонние, сразу же замечают, когда меня охватывает страх. Я становлюсь бледным, дрожу, горблюсь, плечи и пальцы сводит судорогой.
Поскольку при появлении страха мыслить и анализировать становится трудно, мне потребовались годы, чтобы научиться отделять «угрозу» от непосредственных телесных реакций на нее. На самом деле слово «реакция» вводит в заблуждение, триггер и реакция почти совпадают по времени. Я часто думал: может быть, неудача, запустившая цепную реакцию, на самом деле совершенно случайна, может быть, мне стоит продолжить поиски, пока не я не найду другую подходящую причину для моего тревожного чувства.
Как ни странно, в моменты, когда мне может угрожать реальная опасность, я обычно реагирую решительно и бесстрашно. Например, в 2015 году я работал журналистом с нидерландскими солдатами ООН в Мали. Среди ночи сработала воздушная тревога, вокруг лагеря посыпались бомбы, слышались глухие, но сильные удары. Короче говоря, опасность была ясной и очевидной, и поэтому ее было легко принять. Когда я выглянул из палатки, солдаты бежали к убежищам. Я спокойно надел тапочки и пошел, продолжая чистить зубы, в сторону убежища. Сравните это с облегчением, которое может испытать ипохондрик, когда выясняется, что он действительно болен. Конечно, опасность существует, но, по крайней мере, он больше не опасается, что сошел с ума. Нечто подобное произошло в начале эпидемии коронавируса; в те постапокалиптические недели и месяцы, когда страх и паника вдруг стали коллективным состоянием бытия, я был странно спокоен. Я делал то, что должен был делать, и помогал другим, на меня навалилась странная сосредоточенность, меня почти не беспокоил страх. Раньше происходило обратное: мир как будто приспособился к моему кризисному режиму.
Первая паническая атака, которую я помню, случилась, когда мне было шесть или семь лет. Повод: я должен был пройти по доске, чтобы добраться до маминой дачи. Доска была примерно метр в ширину и полтора метра в длину, она лежала над ручьем, таким темным, что я не мог определить глубину воды. Осенние листья из близлежащего леса забились в заплесневевшие желобки, древесина кое-где сгнила. Когда я наступил на доску, она затрещала. Я перепрыгнул на другую сторону. «Как раз вовремя», – подумал я. В течение дня страх прошел.
