У меня глаза наполняются слезами при виде счастливых мордашек мальчиков, когда их отец надевает на них медали. Кубок он вручает Мирону.
С трибун несутся аплодисменты и овации. Я, перебросив сумку через плечо, снимаю своих победителей на камеру. Звучит торжественная музыка, Громов благодушно улыбается.
— А почему только один кубок? — вдруг спрашивает Мир своего отца, повертев в руках полученный приз.
Музыка замолкает, Громов вопросительно на меня смотрит.
Демонстративно выключаю камеру и прячу телефон. А я откуда знаю, почему?
— Нас же трое, — продолжает свою мысль наш с Громовым старший сын. Они с Марком смотрят друг на друга, и тут сквозь кольцо громовских телохранителей протискивается тренер.
— Вы команда, Мир, — объясняет он, — поэтому и кубок один на всех.
— Но медали же три, — с несокрушимой логикой возражает Макар. — Почему тогда один кубок, если три медали?
Тренер переглядывается с распорядителем, и только собирается что-то сказать, как его жестом останавливает Громов.
— Мальчик прав, — он поворачивается к детям. — Это моя вина, прошу прощения, я просто не знал, что вы будете выступать командой. Я обязательно пришлю вам еще два кубка. Или, — отыскивает меня глазами, — можем попросить приехать за ним вашу маму.
***
«Или можем попросить приехать за ним вашу маму»!
А я вот так все бросила и понеслась, роняя тапки! Разбежалась!
Обойдешься, Громов! Курьерская доставка работает исправно, пришлешь кубки почтой.
Вот такой бесконечный диалог я без малого два часа веду в своей голове, а сама яростно кручу руль, отрываясь на нем по полной. Мы с детьми уже на пути домой, а я все не могу успокоиться.
Какой же он негодяй, этот паршивец Громов! Предатель и лживый изменник!
Ведь он меня узнал, он просто не мог не узнать.
Конечно, мне больше не восемнадцать. Я может и изменилась за восемь лет, но кардинальными эти изменения назвать никак не получится.
Например я вообще не поправилась после родов. Ни на грамм. А даже если бы и поправилась, то быстро сбросила бы набранное благодаря трем своим сорванцам. Особенно когда они начали ползать.
Если кто-нибудь хоть раз пробовал поймать трех молниеносно расползающихся в разные стороны младенцев, он меня поймет. И ладно поймать, это еще полбеды. А ведь их надо куда-то девать после того как поймали, об этом кто-нибудь думал?
Они не ждут смирненько, пока мама ловит уползающих братьев. Они вырываются и пробуют ползти в воздухе дальше. И никто, никто не хочет спокойно посидеть на одном месте. Какие уж тут килограммы?
Волосы я тоже не стригла. Даже не знаю, почему. Совсем не потому, что этому предателю Громову они нравились. А просто так.
И главное, мое лицо осталось абсолютно прежним, без изменений.
— Мамуля, а нашего папу точно звали Епифаний? — отрывает меня от сокрушительного монолога голос младшего сына.
— Да, солнышко, — отвечаю Мэту уверенно, не оставляя ни малейших сомнений.
— А он точно был рыжим? — с подозрением спрашивает Макар. Тут я немного сдаю.
— Стопроцентно, солнышко, — отвечаю уже не так уверенно.
Что бы кто ни думал, совесть у меня есть, хоть в обычном состоянии она погружена в анабиоз. Но временами она просыпается, как например сейчас.
И зачем я сказала детям, что их папа рыжий? Это все Еврипид виноват, мелькает перед глазами со своим предложением каждый месяц.
Да чтоб он скис, этот Еврипид!..
— А почему тогда мы черные? — не успокаивается Мирон. Похоже, мои дети решили не сдаваться и устроить мне форменный допрос.
