– Не страшитесь, мой государь! – подсуетился успокоить своего повелителя один из оказавшихся рядом императорских наушников. – У нас, римлян, нет такой суеверной приметы!
– Какой «такой»?
– Как у варваров!
– Ааа, ну, варвары всякое могут себе удумать… – пробурчал Филипп, но тут же вернулся к мысли о мяукалах, особенно чёрных, подобных безлунным ночам. – И чего этим мохнатым тварям дома не сидится?
– У римских котов и кошек нет дома!
– Как так?
– Они не являются домашними животными! Коты и кошки – существа свободные! Они любят вольность и в Риме на каждом шагу. Им всё позволено. Такова наша традиция…
Араб или… просто голый? Король или император?
«Там, где остров на взморье,
У брегов каменистых,
Поднялись над водою жемчужные травы морские…
И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,
Как о них я тогда безутешно тоскую!..»
Ямабэ Акахито
Конь внезапно остановился и заплясал на одном месте. Сам: никто его не шпынял, не подначивал, не пугал, а император узду, рвущую в кровь губы и весь рот животного, к своему животу не подтягивал.
Выпрямив спину, выпятив грудь колесом и привстав на стременах, Филипп Араб изобразил императорское величие и теперь резко побеспокоил жеребца: ткнул пятками в его бока. Вперёд! Но арабский скакун то ли изменил, то ли проявил норов и уже стоял (на своём), как вкопанный, словно чего-то ждал. Какого-то знака или сигнала. Человечьего или Божественного участия. Вещий конь?
Вдруг кто-то, кажется, маленький мальчик, воскликнул:
– А король-то голый!
Император чуть не задохнулся. То ли от животной ярости из-за наглости неблагодарного ребёнка, то ли от дикого внутреннего хохота, то ли просто от нехватки кислорода в воздухе. Горбатая спинка носа да и весь выступающий профиль южанина очертились ещё чётче, резче, ярче и выпуклее: это увидели все, даже те, кто прежде не римских черт государева лица не замечал. Даже те, кому всё это было глубоко без разницы, по барабану,до фонаря или до лампочки. Филипп успел подумать: «Когда придворный скульптор придёт ваять мой бюст, надо не забыть подсказать ему, чтобы мой нос в граните или мраморе не обратился крючком для ловли мелкой рыбёшки! Одно из двух: или нос прямой, или рыба крупная! Так или сяк! Либо то, либо другое! Однозначность! Никаких парадоксов, неуловимостей мутностей и смутностей или сидения на двух стульях!.. Только трон! Я император, а потому не должен сидеть даже на скамейках!»
Мерин под седоком вдруг встал на дыбы, потом на все четыре копыта и… тронулся, но не умом, а шагом: его опять никто не шпынял, не подначивал и не пугал.
Из толпы прозвучал то ли повтор, то ли напоминание:
– А король-то голый! И никуда от этого факта не деться! Голый! Голый! Голый!
В гробовой тишине теперь уже кто-то явно повзрослей грубоватым… тенором поправил запальчивого и несмышлёного мальца:
– Короли бывают только у северных варваров… у германцев… Наш владыка не такой! Он чтит традиции! Он истый ромей! Хлеба и зрелищ!!!
– Хлеба и зрелищ!!! – поддержали тенора толщи римского плебса, залегшие пласты самого глубинного народа.
Филипп словно впал в ступор, в прострацию, растерялся и, будучи в шоке, не отреагировал то ли на тонкий намёк, то ли на толстую обстоятельную подсказку, то ли на прямой призыв к нему прислушаться и услышать базовые народные чаяния.
– Император – араб! – опять воскликнул кто-то, кто, конечно же, был тем самым
