– Вас спасать! Нутром чую, что кто-то чужой с недобрыми намерениями только что пробрался в нашу тихую парно-водную обитель! Я в этой бане любой шорох или движение воздуха нутром чую! Такое у меня чувствительное нутро! Надо остановить злодея, пока не поздно!
– В смысле?
– Пока он не зашёл слишком далеко!
– Тогда беги! Одна нога здесь, другая там!
Директор терм рванул в сторону центрального входа в банный комплекс.
Император остался в тепидарии один, но ненадолго. Шеф заведения вернулся так быстро, словно никуда и не исчезал:
– О повелитель! К вам на приём рвётся какой-то пошлый… эээ… ушлый грек! Я его поймал, арестовал и, как полагается, по описи сдал вашей страже. Он утверждает, что ему по делу и срочно…
– В Париж?
– Нет, не Лютецию Паризиорум! У него вопрос жизни и смерти… эээ… только смерти без жизни!
– Так пусть умрёт! Никто его не неволит и на этом свете тем паче силком не держит…
– Он утверждает, что, если я не пропущу его к вам, меня распнут или отправят в клетку к хищникам. Да я и сам настоятельно рекомендую вашему величеству принять его и выслушать. Я увидел в его глазах присутствие какой-то великой тайны. Я умею читать не то что по глазам, но даже по пустым глазницам. Этот ушлый грек не о своей смерти печётся…
– О чьей же?
– Ромула!
– Какого ещё Ромула? В моём окружении нет такового…
– Брата Рема! Основателя Рима! Я нутром чую, что он раскрыл вековую тайну места, где похоронен наш первый и самый великий царь…
Филипп, как от удара молнии, чуть не подскочил в воде. Вернее, подскочил, но не пошёл по ней, аки по суху, а живо выполз на «берег» в чешуе, как жар горя и как один-единственный римский богатырь, а не тридцать три варвара-гипербопейца:
– Зови! Впусти! Живо!
К стопам принявшего вертикальное положение государя, с которого струйками стекала тёплая влага, вскоре пал эллин Дионисий.
Император подозрительно оглядел распластавшуюся перед ним словно гуттаперчевую фигуру мужчины и рявкнул:
– Если ты мошенник, то за мной не заржавеет! Без разговоров сразу на кре… на плаху отправишься!!! Чуешь?
– Чую, великий государь!
*****
Филипп, обнажённый до состояния «в чём мать родила», молча и долго, не перебивая, слушал то сбивчивый, то велеречивый рассказ грека Дионисия, который то ли всё ещё числился рабом сенатора Геренния Потента, то ли уже стал вольноотпущенником, свободным человеком и полноправным римским гражданином.
Эллин говорил, говорил, говорил без умолка, как будто боялся, что его отправят если не под арест и не на крест, то на плаху и он может не успеть изложить всё в подробностях и без утайки, до дней последних донца. Тут были, конечно, и тысячи тон словесной руды, и горы плевел, и груды прочего фонематического и лексического мусора, но всё произнесённое было неспроста, а единого слова ради. Пусть это слово и обратилось в конце речи нежданного пришельца сначала одним сложносочинённым предложением, а потом пулемётной очередью-серией простых (а мысль изречённая есть ложь):
– Никакой я не эллин и не раб, а араб, мне мама перед самой своей смертью в этом по секрету призналась! Чтобы никто этого не услышал, она потребовала, чтобы я склонил своё ухо низко-низко, к самым её губам, и едва слышно нашептала мне: «Сын мой, вся наша семья – чистокровные арабы! Мы – свои среди чужих и чужие среди своих! Ищи себе подобных!»
– Прямо так и нашептала? Ты ничего не попутал? Это же наш… родовой шифр!
