После боя прошло две недели. Тадзаки пришел в себя и решил навестить любимую в больнице. Она лежала в кровати на белой простыне, с прозрачной трубкой от капельницы в вене и периодично сигналящими приборами рядом. Лицо ее было бледным и слабым, фингал под глазом заплыл. Она потеряла много крови и поломала некоторые кости. Тадзаки вздохнул, присаживаясь рядом и его любимая заговорила слабым голосом:
– Я больше не могу быть с тобой разносчик пиццы. Но не потому что мой род гораздо древнее и богаче твоего и вовсе не потому что мой собственный отец заказал мое похищение с моей собственной свадьбы…
– Это я и так знаю. Кто ж еще. – пробормотал Якинори, потупив взор.
– Не умничай Тадзаки и выслушай меня. Я не могу быть с тобой потому что я помню, как мы бродили по берегу реки в лучах заката и смеялись, потому что я помню как мы сидели ночью на крыше свесив ноги и глядели на россыпь городских огней, потому что я помню как ты катал меня на своем мотоцикле и испуганные голуби взлетали из под колес в разные стороны, потому что я помню…
Она говорила и лицо Тадзаки сияло счастливым светом, озарялось полнотой любви и нежностью воспоминаний.
–… Потому что я помню, как мы целовались на яхте, как мы стояли у окна обнявшись и слушали дождь и потому что я помню как люди со свирепыми глазами тащили меня, как я с мешком на голове душила вооруженного человека и как я крутилась в долбанной машине калеча свое нежное тело. И эти последние воспоминания омрачают теплоту моего сердца и отравляют душу. Я больше не могу видеть тебя, о разносчик пиццы, потому что каждую ночь я вскрикиваю, просыпаясь, пытаюсь сорвать мешок которого на самом деле уже нет и все же наконец сорвав вдруг вижу тебя, Тадзаки. Не головорезов мучавших меня, о нет, но своего любимого жениха, поскольку он вольно или невольно является причиной того страшного ужаса, который я пережила…
Она произнесла последнюю фразу и по лицу разносчика пиццы словно провели зазубренным ножом. Оно сделалось унылым и мрачным.
– Уходи, уходи от меня Тадзаки… – рыдала слабеющая невеста, но он не слышал, оглушенный предательством. Вошел доктор в очках и с усами, американский, умный и прогнал его.
Однажды темной ночью бывший разносчик пиццы, а ныне человек в перчатках и маске из чулка, перелез через забор богатого особняка. Где – то там внутри, в свете ярких высоких окон, за резными классическими дверями находился богатый отец и его молодая предательница дочь. Тадзаки шел мстить, но они не знали этого и преспокойно располагались в своих комнатах. Якинори прокрался мимо охраны, вырубив одного добыл ключи и проник внутрь дома. Сначала он задушил спящего отца, а затем нашел комнату невесты. У него не было плана особняка имевшего десятки комнат, ванных, душевых и спален, его направляло истерзанное, мучимое нестерпимой болью сердце. Тадзаки вскрыл отмычкой дверь и на цыпочках вошел. Она лежала в широкой кровати, на спине, под мягким большим одеялом. В лунном свете ее профиль был прекрасен и неизобразим. На белой тумбочке с золотыми ручками находился будильник и пиала с недопитым чаем. Якинори долго стоял рядом и смотрел на нее, раздумывая чем же ударить по голове, пиалой или будильником, либо же взять оба предмета в руки, что будет надежнее. Вдруг он услышал ласковый и до дрожи в коленках знакомый голос:
– Тадзаки, это ты!?
– Да, моя печаль…
