А потом увела его в дом разврата и спала с ним.
И с другими. Но он любил ее и не мог ее оставить.
И оставался с ней, всегда при ней, как преданный пес, с сердцем, разбитым о камни.
«О, наполни чашу души моей любовью», – говорил он ей.
Шут говорил, кривляясь, и сложа лодочкой ладони в красных перчатках:
И она наполняла, смеясь, а потом уходила к другим.
Внезапно шут встал во весь рост.
– О! Я не просто шут. Я хранитель ключей от ада. От трех пределов его. От огненной, неразделенной любви. Черного одиночества. И серой, волчьей тоски!
– А где ад? – спросил он. – Где, где? – И прижав руку к сердцу, завыл.
– В сердце ад. В сердце.
И сделав паузу, мирным, даже ласковым тоном, он сказал:
– А теперь, прошу вас, приведите мне самую прекрасную даму этого заведения.
– А я Вам не подойду? – смеясь, спросила хозяйка Бригитта.
Думая посмеяться над шутом, она повернулась к нему задом.
Шут медленно подошел к ней и одним рывком сорвал с нее юбку, под которой не был ничего. Оголив голый зад немолодой, когда-то красивой женщины.
Она выгнулась и засмеялась. Ганс увидел, словно впервые, ее лицо, лицо почти старухи. Старухи в объятиях шута, рассказавшего историю, так похожую на историю его жизни.
Ужас от услышанного и увиденного проник в его сердце. Отвращение охватило его душу. И он выбежал на улицу.
Ганс бежал прочь. Прочь от борделя. Прочь от той жизни, которую он прожил.
Он бежал до тех пор, пока не оказался на рыночной площади. Была ярмарка и царило веселье. Нюренбергский мейстерзингер пел балладу. Ганс остановился, чтобы послушать ее и передохнуть.
А мейстерзингер пел:
Может, в прошлом он был совершающим бунт,
Может, в прошлом он звался когда-то Гольдмунд,
Может, в прошлом он воздухом странствий дышал,
И не помнит, как именно, но умирал.
А теперь на ночные глядит облака,
И печаль у него глубока и легка.
За дверями блуждает апрельская ночь,
И поет, вообще не используя нот.
«Die Meistersinger»
У Ганса почему-то мороз пошел по коже от этой песни.
Внезапно ему на плечо легла тяжелая рука.
Ганс повернулся. Перед ним стоял краснощекий мужик.
– Деньги есть? – спросил он Ганса с ухмылкой. – Давай сколько есть.
Ганс не задумываясь ударил его кулаком в довольную, глумливую рожу. Тот отшатнулся. Но к мужику на помощь бежали еще двое.
И Ганс побежал от них прочь.
– Стой! – кричали они.
А Ганс бежал. К мосту через реку, где жил палач.
К мосту палача. К Хенкерштег. Люди боялись палача, а Гансу уже нечего было терять.
Его преследователи отстали от него.
Ганс стоял один на мосту. Рядом с ним находился дом палача и стенная башня. Под мостом несла свои воды река Пегниц в западную часть города.
Солнце уже нисходило за горизонт.
Ганс склонился над водой и в свете заходящего солнца увидел свое отражение. Испещренное морщинами лицо старика.
Броситься вниз, подумал Ганс, в эту быстротекущую реку и прекратить страдания свои. В воде Ганс видел свое отражение.
Река, река, куда впадаешь ты?
Я в городе, но в сердце пустоты.
Нет ничего, что радует меня.
Огонь погас. Нет прежнего огня.
Любовь мертва. И мертвые цветы
Приносит пилигрим на берег тишины.
Как память о былом. И дань, и благодать.
Ни время, ни река не повернутся вспять.
Я благодарен всем. И всех благодарю.
За то, что ненавижу так! За то, что так люблю!
Еще люблю весенние цветы
И колокольный звон. Не знаю я, кто ты,
Тот лик, что отражается в воде.
И времени река, эфир, огонь, земля.
