Учебные стрельбы, таким образом, встречая типичные для армии неожиданные препятствия и сложности, продвигались как-нибудь с весьма посредственным результатом. Вновь несколько раз отключался свет, нарушалось соединение танков с электричеством, клинили пулемёты, не поднимались мишени, и происходило ещё много всего, о чём нельзя было даже предположить. Так или иначе, рота отстрелялась к пяти часам, отобедав прямо в городке, и вскоре занялась подготовкой к ночной стрельбе.
Всё последующее тем вечером было совершенно похоже на дневные упражнения, с той лишь разницей, что к перечисленным поломкам и случайностям добавились проблемы с ночными прицелами, которые не включались, были засвечены или вообще не настроены для стрельбы. Около девяти вечера, однако, когда густая чернота спустилась всюду, оставляя сплошь невидимым всё на расстоянии более тридцати метров, безвинную благодать ночи нарушил крутой дребезг пулемётной стрельбы. Лампы, подсвечивающие мишени, не работали, и стрелять курсантам приходилось почти что вслепую, по неявным серо-зелёным очертаниям в «ночниках», либо как-нибудь через дневной прицел, так что пули летели в небо, в верхушки деревьев, в причудливые изгибы оврагов, да куда угодно, но редко – в цель.
На ТОГе к той минуте, хотя днём там царили образцовые порядок и дисциплина, всё стало хаотичным и развязным. Часть офицеров и сержантов покинула ТОГ, им Алексеев предоставил решать прочие задачи, а потому оставшиеся без надзора группы курсантов слонялись всюду, лоботрясничая. Изредка только кто-то из сержантов обращал на них внимание и наказывал бегом по лестнице, отжиманиями в противогазах и прочим. Тогда курсанты, утомлённые и сонные, усаживались на плащ-палатки на лестнице, в коридорах, на улице и, полные равнодушия, ожидали окончания уже надоевших стрельб.
Родионов и Прокофьев, отстрелявшись, болтались вместе со всеми на виду у Курилова, занятого по-прежнему на пункте боепитания, однако вскоре поняли, что никому до них нет дела. Молодые люди незаметно ускользнули и направились на второй этаж. Там они повторно обошли этаж в поисках чего-либо интересного, затем прошли в уже облюбованную комнату, уселись за парты и стали откровенно дурачиться, раскачиваясь на стульях и пытаясь набросить свои кепки на одиноко стоящий муляж фугасного снаряда.
– Видел на самом верху железную дверь? – спросил, наконец, заскучавший Прокофьев товарища. – Как думаешь, куда она ведёт?
Родионов взглянул на него и понял тут же мысль, хотя в безраздельной темноте даже не видел его лица.
– Нам не сладко придётся, если нас поймают, – говорил Родионов, медленно поднимаясь.
– Ничего, осторожно будем, идём, взглянем, – с этими словами Прокофьев вскочил со стула и, стараясь ступать бесшумно, направился к лестнице.
Родионов, оглядываясь по сторонам, торопливо пошёл за ним. Никто не следил за их передвижениями, и услышать их было невозможно из-за стоящего кругом шума. Через минуту они поднялись на самый верх лестницы, откуда толстая обитая жестью дверь вела на крышу. Ручка её была проволокой примотана к торчащему из стены крюку. Прокофьев ловко размотал эту привязь и толкнул дверь, но она, едва ли подвинувшись, издала оглушительный звонкий скрежет.
– Подожди, пока начнут стрелять, и тогда пойдём, – проговорил Родионов.
С минуту молодые люди ожидали новых очередей стрельбы. Как только первые выстрелы раздались, они вдвоём с плеча толкнули дверь, и та, прохрипев отчаянной металлической звенью, распахнулась. Перед молодыми солдатами огромным куполом открылось подобное безбрежному морю ночное небо с россыпью ярчайших бриллиантов-звёзд.
