Три сестры и Васька - страница 27

– Тимофеич, ты зачинай, – обратился Иван к самому старослужащему Кочкину Максиму, который с японцами успел повоевать в 1945-м.

– Я артиллерист. Давай мой марш, – и, взмахивая рукой, запел костистый седой Максим Авдеевич, но едва успел одолеть первые четыре слова: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой», как густо подхватили все, а Иван разрядил свою гармонь. Особенно задиристо орали припев:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ.

Это назло всем, кто Сталина поносил и не признавал. Ну а вернее, чтоб ощутить причастность к отцовской Победе в той Великой Отечественной войне.

Появлялись чугуны с варёной картошкой, а чаще всего уха. Григорий Фомич давал неводчикам распоряжение поймать для десантников рыбы столько, чтоб поварёшка по стойке «смирно» стояла в котле.

За ухой доходило до солдатских бывальщин и анекдотов. Травили их наперебой.

Зачернушкинские старушки жались в сторонке, стесняясь.

– Эй, освободите место, – призывал Егор Трефилов.

– За мам!

– За старшее поколение!

Подводили старушек и Серёгу Огурца. Его садили на опилыш, давали на колени миску с ухой.

Серёга Огурец ни на одну войну не попал. На большую не взяли, потому что мал был, а на эти – куда его перестарка да ещё мирного калеку? Зато он помнил, как деревня встретила весть о том, что кончилась война 9 мая 1945-го.

– В войну-то я плугарил на тракторном прицепе, и на лошади пахал, на быке Африкане, потому что чёрный был, а в ту весну лошадей доконали. На свои огородцы пахать председатель лошадь не дал. За восемь лет изнашивались лошади, а тут ещё бескормица, рёбры да кости у них остались. Не жалели дак. Сами бабы впрягались, а мне сказали: за плуг вставай. И вот шесть наших баб тянули плуг. А до поля на себе перли его.

Только впряглись, вдруг с дороги проезжие заорали, флагом машут.

Поняли мои бабы, война кончилась. Обнялись, а потом как завоют. У меня по коже мураши забегали. Жуть! Горе-то полилось.

Сколько они перенесли всего.

Старухи при этих Огурцовых воспоминаниях начинали сморкаться и утирать глаза уголками полушалков.

– Пережито было.

– Керосину по ложке собрали для одной лампы и у Луши-бригадирки попели и поревели в честь Победы, – заканчивал рассказ Серёга Огурец.

Встречи в Зачернушке под чудиновским парашютом ждали бывшие десантники с особым желанием, да и не только они. Иван выкладывался по полной. Играл так, что в пляс пускались даже отменные седуны и курильщики.

Демид, напившись, мрачнел. Вдруг его одолевали обиды. Он приставал к Ивану:

– Почто тебя все любят, а меня нет. Я ведь тоже здешний, свой, недалеко отсюда родился, всей душой привязан, а почто меня не любят?

– Да будь ты проще, – примиряюще утешал его Егор Трефилов. – Кто тебя не любит? Все любят!

Иван пытался объяснить:

– Ты, Демид, сам ищешь в людях каверзу и подвох. Гоняешь, требуешь, рвать и метать тебе надо, а ты с подходом, по-человечески скажи.

И ещё был желанный праздник в селе Коромысловщина – это День работника сельского хозяйства. Кроме торжественного собрания, где перечислял Григорий Фомич поимённо всех передовиков сева и уборки, хвалил животноводов за привесы, доярок за удои молока, проводилась ярмарка на площади перед магазином. Приезжал торговать выпечкой и тряпками райпотребсоюз. Прямо в кузове грузовика, затянутого кумачом, отплясывали крепконогие девчонки из райцентра, пели свои солисты из ДК и, конечно, звенел голос коромысловской соловушки Зои Игнатьевны, пел колхозный хор. Детвору катали на украшенных лентами и бумажными цветами лошадях. Этим занимался сам председатель колхоза Григорий Фомич. Любил он такие забавы. Недаром на фронте в кавалерии воевал.