Три жизни (сборник) - страница 2

Вскоре к ней подошла женщина – интересная, пышущая здоровьем, – в расцвете второй молодости, слегка пресыщенная благополучием, что читалось в её умных ласкающих глазах.

– Ты не озябла, Лариса?.. Афродита Германовна приглашает заказывать на завтра. Она уже пошла изучать меню.

– Ну, закажи мне что-нибудь вкусненькое. – Женщина (явно мать Ларисы) сдержанно и любяще усмехнулась:

– Что же вкусненькое? Пойдём вместе посмотрим. Кстати, и ужинать время.

Надо было пройти мимо меня, и когда Лариса, отходя от перил, повернулась, увидал я и лицо её. Широкое овалом, с гармоничными, но мелковатыми чертами, лицо, пожалуй, и красиво, но как-то приторно красиво, глаз не подпадал под власть невольного любования им, зато так и играла на этом лице власть соблазна, вряд ли осознанная, но излучаемая и взглядом серо-голубых глаз, уже томным.

Дочь и мать скрылись в двери. «Вот вам, сударь, и спокойное одиночество!» – усмехнулся я над собой, чувствуя, что снова «выбит из колеи», но в другую сторону: сначала та девочка с её таинственным непоявлением, нечто почти призрачно утончённое, – теперь же вот эта Лариса, чувственная и вся на виду, уж и имя знаю.

Ну что ж, всё это – завтра. А сейчас читать! Солнце уже садилось и девочку выжидать, пожалуй, бесполезно. Лариса-то, возможно, и выйдет ещё. Во всяком случае, всё это развлекало, наполняло предстоящие дни поездки новым интересом. Каким плоским тут показалось мне моё завтра, если бы… Воистину – мы живём пока чувствуем (а пока мыслим только, именно существуем)!

Читать, читать! Я ушёл на корму и устроился в кресле у самой сетки палубного ограждения. От кормы тянулась, на поперечных пологих волнах, широкая лента нашего пароходного следа, изгибаясь и постепенно растворяясь бурунами в дали реки. Волга в этих местах вихлястая – то направо, то налево переваливаем, обходя бакены, ещё не зажжённые, минуя вытянутые косы, мели, обозначенные желтелостью воды. А берега низкие, топкие, и бегут по ним далеко позади нас барашками волны от нашего парохода. Ни селеньица, на сколько видит глаз. И хорошо, легко так дышится этим вольным духмяным воздухом.

Чтение сначала всё как-то не шло, абзац за абзацем одолевался с трудом. Это было «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. Молодая женщина решается на первую и последнюю исповедь своему любимому, для которого всегда оставалась лишь неузнанной мимолётностью в каждой случайной несчастной встрече, и пишет ему письмо перед тем как покончить с жизнью, – но с такими предварениями, что несмотря на завязку (она полюбила его тайно тринадцати лет), скучно: стараешься сосредоточиться, зажить её рассказом, а внимание не улавливает. И незаметно, но вдруг, когда начала она, тоже нерешительно, о главном, – зажглось! Я схватил ритм, расчувствовал тон, и всё пошло на полудыхании.

Читал дотемна. Когда слова уж стали сливаться в щетинистые линии, пришлось подумать о каюте. А вечер был так хорош – прежде чем уйти к себе и залезть с книгой под абажур настольной лампы, захотелось пройтись по палубе, размяться, поглядеть, что делается на пароходе. Может быть, под покровом темноты, как пугливый зверёк, вышла всё-таки подышать предночной свежестью девочка; может Лариса где-нибудь опять стоит у палубных перил и с чуткой неподвижностью смутного ожидания всматривается в контуры чернеющего берега, ищет огонёк какой на нём.

Народ ещё гулял. В основном моционировали парами, иногда шли под руку втроём, и, проходя, вторгались в мою одинокую безмолвность обрывками своих душеладных вполголоса разговоров. Вот и студентка, уже без учёного своего гроссбуха, прогуливается с какой-то моложавой старушкой в шляпке, в очках; а вот спортивно пыхтя, прошагал мимо, выпятив полушарие брюха, невысокого роста полный мужчина в натянутом на помочах под самую грудь трико, погодя вновь появляется, задорный, забавно бравый, – сколькими кругами он задался?.. Ларису я точно увидел, но с матерью – стояли беседовали, облокотясь на палубные перила…