Три жизни (сборник) - страница 4

Я спустился на палубу. Да где же эта девочка? Была ли уж вчера-то? Может, ехала совсем недалеко и ночью где-то сошла? Это было бы жаль. Представить её лицо, так взволновавшее меня вчера, уже плохо удавалось, возникал едва только общий очерк.

Прохаживаясь в неопределённости: читать ли продолжать, или пойти в каюту поваляться, я увидел, как вышла Лариса, в том же ярком платье, и села спиной ко мне у палубного ограждения. Оранжевая пышка Лариса, ты-то вот не пропадаешь! Я прошёл мимо и, остановившись неподалёку, стал смотреть на берег, поглядывая на Ларису, – в сущности же, наоборот. Её взбитая сегодня и уложенная волнами прическа ей шла чрезвычайно, делала её женственнее, более дамочкой. Положив согнутую руку на перила, а голову на руку, она неподвижно глядела вниз, на воду за бортом. Скучно ей было, скучно и одиноко.

И девическая зреющая юность, и теребливый солнечный ветерок, и ничем не занятость томили её. И держало, держало её под гнётом благонравия, размеренной правильности, присутствие здесь, на пароходе, двух матрон с их неусыпной любовью и покровительственной сообщительностью. А в ней бродят-набраживают соки и блуждает тайная, робкая ещё грёза – не пестующее око ловить на себе… Я стоял на расстоянии не подозрительном, но вполне контактном; меня задорила игривость ощущений. Не знаю, успела ли она заметить мой манёвр, но теперь её привлекло оживление на реке: нас обгонял «Метеор», оставляя за собой длинный шлейф бурунной вспененности легко взрезаемой воды, а на встречу шла, величаво неся над поверхностью реки висящую носовую часть, гигантская нефтеналивная баржа, с которой доносилась репродукторная музыка.

Ещё и мысли не было подойти, заговорить, а тяжелеющее сглядывание всё труднее становилось прерывать. Ко мне были обращены пластически литые формы ровных подзагорелых ног её одна на другой единым тугим узлом торжествующе-неукрощённой плоти, они дразнили, они перебивали дыхание. Подсознательно во мне изменялось восприятие Ларисы – уже виделась не просто девушка как девушка, а представлялось в ней некое отвлечённо женское начало как сосуд, жаждущий излучения света, в котором он заиграет новыми гранями, преобразится, – и наполнения этим светом, насыщения его теплом… О воображение, лукавый враг наш, подстрекающий к действию, к познанию – к муке мученической!

Вдруг раздалась команда: «Первая смена обедать!», бодро прокрикнутая типичным нижегородским окающим голосом, – молодая официантка вышла на палубу созывать пассажиров к обеду. Лариса повернула к ней голову и – по линии обзора её ленивый взгляд остановился на мне – увидела. Нога с ноги снялась, руки потянулись к подолу платья – но я уже смотрел мимо, в даль берега, понемногу отводя взгляд, будто привлечённый ландшафтом, а её коснувшийся только вскользь. Когда же, выдержав время, снова взглянул, возле неё уже были две дамы. Мать её также одаривала улыбкой и, похоже, слегка журя, что-то мягко выговаривала ей. Вторая дама, надо полагать, Афродита Германовна, тоже улыбалась. Она была комплекцией попредставительней и ростом повыше, к тому же с большим пуком волос на затылке; брюнетка цыганского замеса, лицо она имела крупное, удлинённое, однако, желающее нравиться и оттого резковатое в косметических наложениях. Фигуру Афродита Германовна старалась держать в форме, о чём свидетельствовала подтянутость осанки, но форма её фигуры, раздаваясь-таки в полноту, вид имела, хотя цветуще пышный, всё же не вполне соразмерный в пропорциях.