Эсфирь Ароновна встала, потянулась, расправила складки
платья, с удовольствием подумала, что такой фасон не каждая молодая девчонка
осмелится надеть. Со спины или издали ее все еще принимали за девушку: прямая,
стройная, все, что нужно, по-прежнему на месте. Конечно, кое-где поработал
скальпель пластика, да какая разница. Вот с лицом сложнее. Тут уж что можно
было подтянуть или выровнять, давно подтянуто и выровнено. Но и время на месте
не стоит. Как ни старайся, молодость не вернешь. Сколько раз она видела гладкие
холеные мордашки на расплывшихся дряблых телесах. А у нее наоборот – на
стройной молодой фигуре лицо ухоженной старушки. Ну и ладно, переживать еще
из-за этого!
- Эсфирь Ароновна, красное вино уже доставать? – неслышно
подошла домработница Полина, высокая полная женщина лет сорока, одетая в
тесноватое зеленое платье.
- Попозже, - не поворачиваясь, ответила она. – А то
слишком согреется. Наверно, градусов двадцать восемь, не меньше.
- Тридцать! И ни облачка. Правда, к ночи грозу обещали.
Парит сильно, может, и натянет.
Эсфирь Ароновна с удовольствием представила, как ее
разлюбезные детки, внуки и племянники потеют в своих консервных банках, которые
они гордо именуют автомобилями, и во все корки кроют дорогую бабулю вместе с ее
юбилеем. И никто ведь не посмел отказаться, сославшись на неотложные дела или
болезни. Вадик даже из Англии приехал, где, впрочем, учится на ее денежки.
Она даже и не пыталась сделать вид, что любит кого-то из
дорогих наследничков. Может быть, потому, что и мужей своих не любила. Первого,
Гришу, ей буквально навязала мать. Ей тогда нравился одноклассник Валера.
Ничего у них такого не было, гуляли, целовались украдкой. Он погиб в декабре
сорок первого под Ленинградом. Она и поплакать-то толком не успела, а мать ее
уже с Григорием познакомила. Ей восемнадцать, ему – тридцать шесть, а на вид
все сорок.
«Что ты себе думаешь, дура, - орала мать. – Ты же за ним
будешь как за каменной стеной. Война идет. Даже если и победим, мужиков будет
по одному на сто баб. За первого встречного безногого пьяницу выскочишь, а то и
вовсе в девках останешься вековать. А тут такой человек за тебя сватается. И не
чужой нам».
Григорий Шлиманович действительно был каким-то
родственником отца. Отчима… Она так и не смогла думать об Ароне Моисеевиче как
об отчиме. И мать не простила – за то, что рассказала ей все. Уж лучше бы не
знать ничего. Ни о настоящем отце, ни об… отчиме.
Тогда они уже жили в Москве – перебрались перед самой
войной. Отец шел в гору – к грозно сияющим вершинам НКВД. Возможно, шел по
трупам – они об этом не думали.
Эсфирь Ароновна вспомнила их квартиру в знаменитом «доме
на набережной» – три огромные комнаты с высоченными потолками, стрельчатые арки
дверных проемов, обилие тяжелых бархатных драпировок с кистями. И Григорий – на
фоне всего этого великолепия. Буйно кудрявая смоляная шевелюра, влажно
блестящие глаза за прямоугольными стеклами очков, крупный, словно живущий своей
собственной, самостоятельной жизнью нос. Он носил защитного цвета тужурки и
зеркально сверкающие сапоги. Эсфирь чувствовала себя рядом с ним неуютно,
ежилась под его пристальным, жестким взглядом, как на холодном ветру.
Родители давили на нее, Григорий приезжал почти каждый
день с роскошными подарками. Она сопротивлялась, сколько могла, потом устала.
Свадьбы по военному времени не было, просто расписались и устроили праздничный
ужин. Григорий поселился в их квартире.
