У Вэнса болезнь проявилась довольно поздно. Мать до последнего надеялась, что ему не передастся недуг по наследству, но, увы… В общем, ее сердце не выдержало. Да-да. Я говорю вам, как врач. Она умерла от горя.
– А что отец? – спросила Флер.
– После смерти жены, он стал много пить, пытаясь подавить тревожность и депрессию алкоголем. Его нашли коллеги. Он лежал на письменном столе, в своем кабинете, с перерезанным горлом. Конечно, первый, кто попадал под подозрения, был Вэнс. Его искали и через день нашли труп на дне ущелья Дэлирэнс. Когда восстановили всю информацию из его телефона, то нашли там мой номер и вот… Дальше вы все знаете.
Я хотел забыть эту историю, но, зная, что это невозможно, старался хотя бы не говорить о ней. Когда Флер созналась мне, что они с Брук скрывали, – он запнулся, но, тут же, метнув проницательный взгляд на Флер, а затем на меня и поняв, что я не удивлен, а значит уже в курсе, как он и предполагал, Вилф продолжил: – Я сопоставил текущие события с прошлыми и, как бы мне не хотелось, они ловко связываются друг с другом, хотя многое еще предстоит выяснить.
Наступила тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов, старательно подчеркивающих пунктиром сказанное.
– Нам пора ехать, – робко, с полувопросительной интонацией в голосе сказала Флер.
Вилфорд встал и направился к выходу. Он выглядел подавленным и растерянным. Флер явно не терпелось уйти. Она буквально впрыгнула в туфли и нервно махнув мне рукой, на прощанье, посеменила к машине.
Вилф прикрыл за ней дверь, пробурчав что-то о сквозняке и принялся обматывать шею шарфом. Он машинально перебрасывал конец шарфа себе за спину, делая виток за витком, пока краешек не становился совсем коротким и шарф, как сжатая до предела пружина, разматывался обратно, заставляя Вилфа повторять все заново.
Когда он стал делать это в третий раз, я не выдержал и громко окликнул его. Друг взглянул на меня с возмущением, будто я оторвал его от важного дела, а затем произнес фразу, которая еще долго потом крутилась у меня в голове, не давая уснуть. Он сказал, глядя куда-то мимо меня:
– Знаешь, человек все время стремится к серым будням, при этом утверждает, что мечтает о праздничной встряске. Он не допускает, что самая большая трагедия может произойти именно с ним и все время уговаривает себя (откуда только такая уверенность), что с ним-то, как раз, этого не случится. Считает, что кошмар, болезнь или просто неприятности, непременно кончатся и настанут, наконец, привычные, спокойные, ничем не примечательные дни, от которых он вновь, как только сотрутся ощущения от пережитых злоключений, будет ныть и желать ярких событий, но, почему-то, вкладывая в понятие насыщенности жизни только что-то очень хорошее и, главное, будет гнать прочь мысль о том, что лучшее, что могло быть, уже произошло. Человеку кажется, что он все время только приближается к пиковой точке свершений и ждет от будущего все большего счастья, не замечая, как эти самые точки, оставаясь незамеченными, несоединенными с линией судьбы, накапливаясь, образуют собственную, так сказать альтернативную, длинную кривую, уходящую в небытие.
IV
Уснул я под утро. Будильник прокашлялся виброзвонком, а потом запел голосом Билли Холидей: “I’ll be seeing you… In all the old familiar places....”
Тяжелые веки не хотели подниматься. Я решил дослушать любимую песню до конца, тем более, что текст теперь звучал так актуально, будто был написан специально для меня, но ведь песни, книги, стихи, фильмы только тогда и становятся любимыми, когда попадают с нами в резонанс.
