Памяти Михаила Павловича Соснина Василий написал позже пронзительное стихотворение «Начальная школа». Процитирую несколько строф:
Снится мне школа старая,
Парта моя усталая,
Крашеная доска.
Чувствую осязательно
В пальцах моих старательных
Талый ледок мелка.
Крошится он и тупится.
Кто за меня заступится
В строгой моей стране,
Если в далёком городе
Поезд на жутком холоде
Стал по моей вине?
Плохо урок я выучил,
Первый учитель выручил,
Был он не лыком шит.
Стёжки метель запутала,
Он из другого хутора
Утречком к нам спешит…
Кстати, эти стихи, как и многие другие, Василий привёз с одного из своих сенокосов.
Через день я отправляла ему внушительную стопку газет, засунув их в большой жёлтый конверт. Марки на почте выбирала самые красивые, живописные. В ответ приходили нежные благодарные письма с вложенными в них ромашками, кашками или васильками. И вот однажды пришло сообщение: жди в пятницу к обеду.
О, я умела ждать и встречать красиво!
Прозвенел дверной звонок, и он вошел – свежий, пахнущий травой и молоком, лишь чуть припылённый долгой дорогой. Как это было! Как это было! А в руках – сумка огурцов, килограммов восемь.
– Господи, что же с ними делать?
– Режь салат на закуску.
Из наплечной сумки на свет божий появились две бутылки «Краснодарского» коньяка.
В странной стране мы жили, в странное время. Дом как бы общий, а этажи разные. На одном – элиты всех уровней с их бумажными победами, достижениями, героями, спецмагазинами, спецполиклиниками, английскими костюмами, итальянскими башмаками и пр. На другом – народ, пославший все элиты на фиг, дерущийся в магазине за палку варёной колбасы, пачку условных пельменей, но довольный бесплатным образованием, честной медициной, общим рутинным покоем. Все понимали, что все лгут друг другу. Чем больше лжи, тем смешнее. Одни по «Малой земле» проводили ежедневные читательские конференции, а другие ставили на неё кипящие чайники. Так называемый автор, Леонид Ильич Брежнев, постоянно забывал и путался в названиях трёх своих бестселлеров, а страна угорала от восторга. Для элит Москва была коммунистической Меккой, где царили божества с их высокими идеалами, а для народа – большим мясным магазином, цитрусовым бутиком, тряпично-обувным рынком.
В Москву стремились и мы, провинциальные писатели, памятуя, что столица – это издательства, толстые журналы, литературные газеты, ЦДЛ, касса Литфонда. А главное – признание! Ловкачи от литературы в Москве находили себе некрасивых жён из дочек советских классиков, пристраивались, прописывались, начинали смотреть свысока на бывших товарищей из Орла и Тамбова, Красноярска и Волгограда.
А Макеев, окончив Литинститут, рысью бежал из столицы. В ЦК комсомола его не смогли соблазнить ни работой в «Сельской молодёжи», ни жилищной перспективой. «Ну и дурак!» – заключил Юрий Поликарпович Кузнецов при моём с ним разговоре об этом.
Ездить в Москву Василий не любил никогда. Там он не мог быть первым, а на десятых ролях – извините! Волгоград стал его домом и судьбой. Здесь его любили, ценили, награждали, прощали и называли первым, каруселью вокруг него кружились друзья и приятели. Женщины? Ну да, поэтессы и поэтесски льнули душой и телом, но он чаще отшучивался: «Мы, алкоголики, спокойный народ». Василий сроду не был азартным ходоком. Я это знала и не к телу стремилась припасть, а к душе, к его таланту. Они не обманывали так легко, как тело, хоть и улетали порой в эмпиреи казачьей вольницы. «Улетаешь? Лети, пожалуйста! – писала Вероника Тушнова. – Знаешь, как отпразднуем встречу!»
