– Конечно, конечно, – сказал Зуев.
Она ввела его во двор. Там, на приступке, девочка с руками тоньше весла, старательно шевеля губами, читала книгу без обложки. Зуев поздоровался, девочка грустно задержала на нём оливковые глаза. Пустолайка подкатилась к ней, и девочка, обняв её за шею, другой рукой, придерживая локтем книгу, стала гладить собаку, как любимейшее существо жизни.
Вернулась хозяйка с банкою сметаны и горкою крупнокалиберных огурцов.
– Три-от двора скотину ещё держат, – гордо сказала она. – Ну, кто ещё козочек да овечек; а маслица с парным-от молочком и всякому охота, только силы нынче нету, ох, нет у людей силы, невмоготу… А втроём всех ли напоишь-накормишь, у нас тоже семья. Хотя, почитай, четвертинка от деревни и осталась…
Он робко перебил её:
– А хлеба, случайно, у вас нет?
– А хлеб-от вечор печём. Как печь топить – так и хлеб печь, а вчерась не пекли: жар в доме…
Зуев спросил, сколько всё стоит. Хозяйка назвала ему цену, от которой среди долгого гололюдного пути, среди дебрей, среди жестоких ласк замкнувшегося мира – в губах сделалось смешно. Он протянул деньги. Она захлопотала о сдаче.
– Не надо, не надо, – попросил он, – возьмите.
– Что ты, разве можно! – она испуганно посмотрела на него.
Томясь, Зуев дожидался, когда ему наберут серебра, которого, правда, все равно не хватило, и старушка опять побежала в дом и принесла оттуда три яичка.
– Варёные, – умильно сказала она.
На обратном пути Зуев увидел, наконец, и яблоню. Анисовка нависала над забором. Он бросил в рюкзак десяток яблок, выложил серебро на верхнюю перекладину забора и, держа рюкзак на отлёте, потрусил к берегу.
Белов поджидал его в полукилометре от деревни, где о близости жилья свидетельствовали лишь разбегающиеся тропинки. Котелок закипал.
– Пируем! – Зуев развязал рюкзак.
– Ого! Мы тогда сейчас кофеёчку покруче заварим – и бутерброды со сметаной, хлеб так и так доедать надо, оно посытней супу выйдет. А суп на вечер. Вы не против?
– Согласен, – сказал Зуев сквозь недозревшее, но всё равно милое свое терпкостью яблоко.
Радостно пахло горячей хвоей. В прозрачном пламени истаивала река.
– Разве же это сметана! – говорил Белов, намазывая её вдвое хлеба. – Это же птичье молоко!.. сливочный крем… концентрированный. Давно, наверно, не пробовали такой сметанки?
– Никогда не пробовал, – признался Зуев.
Белов улыбкой не поверил, обжёгся кофе и отставил кружку.
– Ну, как там? – спросил он после паузы, кивнув в сторону деревни.
Зуев пожал плечами. Деревня дрожала в дымке, превращалась в миф, и женский голос в ушах был навсегда оторван от слов, певучего порядка которых уже нельзя было передать.
– Сонно, – придумал он всё-таки сказать и виновато посмотрел на Белова, который, должно быть, ожидал сведений подробных и занимательных.
Белов поднялся и, потянувшись, крякнул. Оставалось ещё десять минут. Невзначай они вышли в лидеры, удачно миновали зону порогов и разговаривали на вы, – и это ему нежно нравилось.
После обеда около часа шли неторопливой цепочкой, затем все три лодки соединились. Погода располагала к лени, река текла ровно и спокойно, медленно расширяя берега; и, склоняясь над своим отражением, Зуеву мечтались те голубые утра, когда он оказывался один посреди обруча озера, вдали всякого звука, и, замерев, долго скользил по инерции, срезая кромкою лопасти с воды волокнистый флёр, а потом «Эльф» складывал струистые усики и совсем останавливался, застывал на безупречной глади, сквозь дымок волшебной шлифовки над которой береговые выстройки и даже движущиеся явления казались выкройками из мультфильмов, а бархатисто-зелёный лес, с юго-запада крылом обнимавший озеро, был исполнен чужой и чарующей жизни. Затем, разрушая эту гладь, с кровожадным сожалением о фужере, вязкий полёт которого на мраморную мозаику следит медленный призматический взгляд, весло, в первое мгновение соединяясь с подводным близнецом, удваивалось длиной, и падением в расколотую бездну тяжесть, которой не вытащить, приливала к плечу, а вокруг сияла голубизна и не было никого…
