человек-волк ловит человека-козла
говорит ему: понимаешь я не со зла
мы люди-волки в сущности те же козлы
за свободу пастись и блеять ляжем костьми…
(«человек-волк ловит человека-козла…»)
Иногда даже складывается впечатление, что тексты Алексея опираются на едва ли не мантрические авторские способности, но скорее дело заключается всё же в здравом понимании настоящего: Колчев и так не видит отчётливый образ будущего, щедро разбрасывая в текстуальном поле варианты грядущего расчеловечивания:
терминатор покоряет восточных славян
сходит с экрана в сердце москвы
входит в кремль образ его неслиян
и неразделим проникает во все мозги
(«терминатор покоряет восточных славян.»)
Это, конечно, мир постбэконовский (имеется в виду Фрэнсис), в котором едва вышедшие из абстракции формы снова расплываются, становятся полдневным фантомом, теряют определённость. В результате становится ясно, кто его персонажи, коих в поэзии Колчева очень много, и они важны наравне с его лирическим субъектом, который не по-модернистски продолжает себя в них, как в метафорических масках Другого, а соседствует, скажем так, метонимически. То есть его персонаж онтологически и культурно «недостоверен», потому что в нём ослаблен принцип бинарности, и мёртвое сочетается с живым, природное с техногенным, духовное с телесным. И такой персонаж не имеет никакой генеалогии, его биографию можно постулировать как чисто поэтическую:
…память подобна камню
из четырёх частей
а первая часть: я родился снова
с миром здешним едва знаком
вторая часть: в голове моей рана-слово
его не выговорить языком
третья часть: зоя козлова
лежит в четвёртой морским жуком
тут иосип становится
железным слоном
все идут за вином
и начинается суд…
(«суд»)
Все остальные совпадения, как говорится, случайны. Мир Колчева конструируется из множества отсылок, которые нон-иерархичны по отношению друг друга. Диапазон отсылок необычайно велик: от высокой поэзии до низкого блатного перебора, от неподцензурной лирики до массового кинематографа:
дональд дак и микки маус
шли в эммаус
спутника встретили
в разговор встряли:
что вы думаете о страхе и трепете
терпите ли жизнь в астрале
какая странная у тебя рука
и другая рука
на каждой кисти по два цветка
с которых капает-капает-ка…
а вот у человека-паука
правая рука
выбрасывает из центра ладони
липкую нить
и ещё о платоне
разговаривали они
(«Мульт»)
И это тоже необходимый контекст «недостоверности» персонажа. Он не укладывается в словарное определение стиля, не подчиняется иронии и травестии, его невозможно выстроить линейно и системно. Колчев не пытается следовать принципу диктофона, он не воспроизводит реалии речи, в любом случае трансформируя их в письмо посредством своеобразной транскрипции. Даже самое простое и как бы сказанное на улице всё равно ожидает перевод на более высокий уровень языка: сказанное автором или персонажем в любом случае нуждается в бумаге, как улица – в странице. Всё же для поэта это (не) желание выдать на-гора гору речевых реди-мейдов или якобы гуманоцентричных вербатимов. Язык всегда создаёт свои собственные смыслы, которые возникают в процессе чтения или перечитывания. Эти смыслы не находятся на улице, в чужом сознании или же сознании поэта. Именно это имеется в виду, когда я говорю, что Колчева необходимо читать. Его лирический субъект не подчиняет нашу эстетическую интуицию, не является авторитарной монологической структурой. Поэт оставляет субъекта не до конца воплощённым, всегда как бы останавливаясь на пороге решительной и бесповоротной формулы своей художественной идентичности.
