Закономерно одним из самых близких Колчеву автором, если говорить о контексте поэтической автоидентичности, мне представляется Ян Сатуновский, который одним из первых приучал читателя не ждать от поэта заговора, выговора или же приговора. Для обоих поэтов выбор традиционной просодии или же верлибра лишён смысла («ничего подобного, это одно и то же»). Стихи Колчева ещё ждут своего исследователя, но с Сатуновским поэта роднит не интонация (вот здесь как раз общего мало), а сам контур поэтической персоны, которая напрочь лишена героичности, а скорее оказывается лишённой всякого пафоса по отношению к себе самой, в числе прочего и из-за показательной беззащитности перед обстоятельствами:
вот меня тут спрашивают иногда:
чем просодия отличается от содомии
и наоборот: чем они схожи
отвечаю: представьте утро вы заняты колкой льда
и тут вам неожиданно руки заломили
и вдобавок съездили кулаком по роже
и бесполезно и бессмысленно спрашивать: за что?
такова вся русская жизнь прошедшего века
да и всех предыдущих веков такова…
(«лекция»)
В этом нет никакого фатализма, просто уже в начале десятых Колчев прекрасно понимал, что бессмысленное надувание щёк и выстраивание конструкций наподобие левацких умозаключений типа «только современная поэзия актуально отражает социальную проблематику страдающего большинства» гроша ломаного не стоит. Последние лет двадцать – двадцать пять можно наблюдать перманентный информационный провал поэзии, а в годы текущие её актуальная яркость просто схлопнулась, стала ещё одним примером полной неготовности к произошедшему. А Колчев не строил иллюзий и, обладая прекрасной самоиронией, фактически писал для себя и для того хора, где найдётся место и Бодлеру, и Орфею в несерьёзно-серьёзном размышлении, что поэт окружён скорее прозой и бытом, нежели плотным кольцом недругов:
…а что есть голубь? неужто как у бодлера птица —
образ поэта которого за его благородные произведения подстерегает
беда:
кошки мальчишки отсутствие булки мигает вывеска «суши-пицца»
начинается дождь со снегом и я заныриваю туда
(«шапки и пальто свалены в передней…»)
Кстати, совершенно закономерно Колчев не скрывает в текстах наиболее близкие ему поэтические имена, плотность которых впечатляет. Некоторые тексты буквально держатся на них, как на контрфорсах и прочих аркбутанах:
…
а судьи кто? ива2нов пастернак
цветаева не суд – пир духа
заводят в зал
– за что тебя кирюха
– за просто так
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный
ответит руганью площадной
небрежно оттопыреной губой
летай летай над крышей нетопырь
рыдай рыдай повязку сняв фемида
услышав приговор умри для вида
сухие пальцы растопырь
Это второе кольцо поэтического «окружения». Это уровень, который не возвышается над бытом или закапывается от него в почву, закрывается щитом неочевидных филологоцентричных реминисценций. Нет, это уровень, который метонимичен быту, как в стихотворении «гребёнка» блюзовая на самом деле ситуация (жена ушла от лирического героя, как ушла жена от поэта Заболоцкого) разрешается характерной сюрреалистической трансформацией недостоверного персонажа именно в бытовой предмет, который при этом становится впечатляющим образом самой поэзии:
…я превратился
в чёрную пластиковую гребёнку
расколотую напополам
с обломанными зубцами
забитыми пылью и перхотью
обмотанную волосами
ссёкшимися запутанными
потерянную под ванной
