Трое в лодке, не считая… - страница 3

У поезда он крепко сжал мне руку, заглянул в глаза, как глядят в глубокий колодец, пытаясь разглядеть, что внизу, разжал ладонь, словно притягиваясь моим взглядом, медленно наклонился и тепло шепнул в переносицу:

– И… это всё?

– Всё! До свидания, Сашка! – и я отступила назад.

А потом, когда возвращалась в холодной полупустой электричке, стало вдруг горько и, может, тогда впервые Сашкина боль коснулась меня, и проснулось чувство вины.

Но 16 – возраст оптимизма, и я быстро забыла в суете, радостях, огорчениях студенческой свободной жизни даже и то, что он приезжал. Некогда было помнить.

Лекции, просмотры, походы, поездки в Москву – Боже, как здорово, что всё это было! А Сашкины письма стали приходить реже, не такие пылкие, всё больше об учёбе, но такие же нежные.

Я почему-то не могла читать их, как мамины или братишкины, на переменках или во время комсомольских собраний. Только наедине, когда бродила по окрестным холмам, и только один раз, а потом прятала далеко меж старых тетрадок.

На летние каникулы приехала домой, и на следующий день во двор уже заходил Сашка. Его каникулы начались раньше, и через неделю он должен был уезжать. Он загорел, вырос, но для меня опять же – не изменился.

Изменилась я. Уже не злилась на него, не была резкой, но… словно изучала его чувство и смеялась с жестокостью не любившей ни разу души.

В каком-то рассказе, по-моему, Куприн заметил: «У девочек тоже женские сердца». Держи он себя чуть развязней или грубее – всё, я не стала бы с ним и разговаривать. Независимость по-прежнему была моим принципом.

Наверное, мы всё же вращались по разным орбитам, просто иногда они ненадолго пересекались. Мне нравились его взгляды – не пошлые, не откровенно разглядывающие, а тёплые, как лучи утреннего солнца. Он по-прежнему больше молчал, а я болтала. Выйдя из-под влияния школьной косности, плюя на чьи-то мнения, с апломбом первокурсницы рассуждала о прочитанных книгах, о спектаклях, подначивала на ссоры и даже поучала… Он не спорил.

Я мучила его уже сознательно, словно испытывая: есть ли у этого постоянства предел.

– Сашка, в сотый раз повторяю: это беспо-лез-но! Твоя упертость. Ты, я – между нами нет даже буквы «и». Неужели не понимаешь? – искренне удивлялась, не сознавая, что любовь и надежда неразделимы.

Мы ходили с ним на море или гулять по вечерам. Ели ранний виноград, загорали, и каждый был по-своему счастлив.

А в последний перед его отъездом вечер случилось плохое… Моё безобидное девчоночье кокетство оказалось не совсем уж безобидным. Я почувствовала, что опять проиграла в придуманной мной глупой игре.

Совсем недалеко от моего дома располагался аэропорт. Вечером мы наблюдали, как самолёты взлетают над железнодорожным полотном.

Если встать на запасном пути железной дороги прямо напротив цепочки сигнальных огней, то так интересно было наблюдать, как далеко-далеко маленькие, словно игрушечные, ярко освещённые самолётики начинают мигать огнями, разворачиваются по одному, выруливают на полосу.

И вот уже до нас доносится отдалённый грохот разогревающихся двигателей. Самолётик побежал… До этого момента всё было как на сцене, где задник – мрачные спящие горы, а сцена – волшебная взлётная полоса. Вот игрушечный самолётик увеличивается в размерах. Грохот нарастает, заполняет тебя целиком, так что в животе дрожит что-то.

Ещё секунда – и самолёт, огромный, жуткий, как чудовищная птица, поджимая на лету лапы, исполосовав небо и ослепив огнями, с рёвом проносится прямо над головой – и опять темнота.