Тропами искусства. Записки странствующего художника - страница 3

Все. Занавес. Артист, ё-моё… С кампюшоной.

Под гнетом разрушенных сладостных грез решил сходить поесть. Нашел поблизости ресторан, сажусь на летней веранде у входа. Смотрю: место-то пафосное, много машин с мигалками, куча мужиков в строгих костюмах с портфелями… Видимо, любимый пищеблок московского чиновничества. И я… В желтых замшевых ботинках с бирюзовыми шнурками и желтой рубахе «с кампюшоной». Ну, думаю, ладно, этим-то прожженным циникам всякие глупости о «цветовой стратификации» явно в голову не придут.

И тут… Подходит один в костюме и спрашивает:

– Молодой человек, извините великодушно, а где вы шили ваши желтые ботинки, ведь они явно ручной работы?

Продолжение истории о цветовой стратификации случилось на следующий день, уже в Питере – прилетел из Москвы, чтобы на коллекцию Морозова посмотреть. Утром пошел в первый попавшийся торговый центр и купил себе шарф, бело-голубой – ну, холодно, блин, в Питере, одиннадцать градусов.

Иду по Эрмитажу. Никого не трогаю. Подходит мужик и спрашивает:

– Мужчина, скажите честно, вы в балете танцевали?

– Ну да, – говорю.

Он оборачивается и куда-то назад, типа шепотом:

– Лена, я ж тебе говорил, балерун, а ты – пи***ас, пи***ас.

Во, думаю, нормальная такая карьера, стремительная, от артиста до агента радужных сил.

Иду дальше, сокрушаюсь о человеческом невежестве, неспособном отличить «физику от лирики». Параллельно удивляюсь слабому уровню морозовской выставки (особенно по сравнению с московской экспозицией в Пушке). А времени уже много, без пятнадцати шесть, скоро закрытие. В последние залы уже никого не пускают, только группы с иностранцами, французская делегация какая-то приехала. Иду, задумавшись о бренности бытия. Смотрю, этого мужика с Леной смотрительница тормознула, типа все, колхоз закрывается. И тут она поворачивается ко мне и на высоком французском говорит: «Сильвупле, мусье, сильвупле». Дескать, милости просим, дорохие гости. Очевидно же, что этот перец кудрявый в бело-голубом шарфе ну точно француз.

Я мстительно оглянулся на соотечественников, сквозь губу произнес единственное, что я помню по-французски (фразу Предводителя дворянства из «Двенадцати стульев»): «Же не манж па сис жюр». И гордо отправился досматривать экспозицию в составе группы наших западноевропейских партнеров.

А посмотреть очень даже стоило. Благодаря музейному проекту «Щукин&Морозов», организованному сразу в двух столицах – Москве и Питере – Пушкинским музеем и Эрмитажем, мне удалось оценить истинный масштаб не только собраний наших известных коллекционеров, но и значение их личностей.

Сергей Щукин – человек, собравший самую большую коллекцию нового европейского искусства начала века. За двадцать лет он приобрел двести пятьдесят шесть картин!

Успешный предприниматель, текстильный король, получил «партийную» кличку дикобраз за жесткий деловой характер и своеобразные усы. Он начал собирать свою коллекцию в конце XIX века: сначала импрессионисты, затем постимпрессионисты, в основном Гоген, а затем…

В 1906 году началась полоса несчастий. Знаете, говорят: Щукин «спас» новое искусство. Я бы сказал, что и искусство спасло Сергея Ивановича.

Умер один его сын, потом жена, потом второй сын. Щукин сначала решил удариться в отшельничество, но потом передумал. «Мое место в миру и в искусстве», – сказал он и уехал в Париж. Там – эпохальное знакомство с Матиссом, а затем и с Пикассо. И еще одна важная встреча с Лео Стайном (братом знаменитой Гертруды). Лео, великолепный эрудит и, пожалуй, лучший знаток нового искусства того времени, очень много дал Щукину как специалист.