– Инвентаризация. Переучёт, – обалдело пробормотал Сашка.
– Вот! Переучёт. Переучёт жизни. Прежде чем помереть, надо… сдать дела. Так говорю? Я хочу сдать. Я должен отвести тебя на место, где погиб первый, где розовая птица и где я убил второго. Я их не трогал. Они там, где есть. Пойдёшь?
– Конечно! – сразу ответил Сашка.
– Идти долго. Стадо бросать нельзя. Оленей просто так гнать тоже нельзя. Будем кочевать, как обычно, когда думают об оленях. Ягель растёт, точно дерево. Десять лет – это ягель-ребёнок. По этому маршруту лет тридцать стадо никто не водил. Так сообщу в колхоз. Ягель богатый. Будем идти на север. К весне будем на месте.
– Хорошо, – сказал Сашка. – Я остаюсь до весны.
– Тебе надо остаться. У тебя поспешность и страх. Я тебя вылечу.
– Я остаюсь. Но я должен что-нибудь делать.
– Помощником пастуха. Для пастуха у тебя нет глаз.
Сашка внимательно глянул на старика.
– Хорошо, Сапсегай.
Идиллия
Синий снег падал на тундру. Он смешивался с пожухлой травой, скапливался у подножия кустов, в ложбинах. Снег был сухим, и ветер переметал его, собирал маленькие косы, оголял плоские участки земли. От этого ветра и снега казалось, что над тундрой, над плоским пейзажем высоких широт, висит пелена тумана.
По тундре бежал пастух Помьяе, единственный чукча в интернациональной бригаде Сапсегая, бежал, по обычаю чукотских оленеводов, с палкой на плечах, кисти рук заброшены за палку. Он бежал легко, как олень, и казалось, что бег для него – естественное состояние, как дышать или спать.
Неожиданно Помьяе замедлил бег и свернул в сторону. Шаг его стал бесшумным. Он подошёл к узкому сухому оврагу, заросшему зарослями низкого полярного ивняка.
Сашка Ивакин с ножом в руках срезал ивовые ветки, складывал их в кучу. Рядом валялась двустволка.
Помьяе, улыбаясь, лёг за кочку и поскрёб ногтем пальца о палку. Сашка выпрямился. Помьяе за его спиной ткнул палку в кустарник. Сашка наклонился, взял ружьё, стал вглядываться в мутную пелену кустарника впереди.
– Опять проиграл, – сказал за спиной Помьяе. – Не умеешь угадывать звук.
Сашка бросил ружьё. Из-за ворота кухлянки вынул пачку папирос. Они сидели и курили.
– Захвати. – Сашка кивнул на кучу веток. – Ольга просила.
– О-о-ль-га просила, – бездумно пропел Помьяе.
– Чему радуешься?
– Зима скоро. Придём на Гусиное озеро, возьмём нарты. Ух! Сто километров сюда, сто туда. Олени бегут… Зимой хорошо.
Тяжёлый небосвод окутан ранней мглою,
Укутана река под снеговой покров,
И гонит буйный вихрь, не знающий покоя,
Пыль снежную вдоль смутных берегов…
– А кто написал, не знаю, – тихо сказал Сашка.
– Зимой хорошо, – утвердил Помьяе.
– Иди в ярангу. Я подежурю.
– Ага, – согласился Помьяе. – Стадо там… Я бегал, кругом след смотрел. Волка не видно. Двух зайцев спугнул.
– Иди!
– Беги! – поправил Помьяе. – Пастух не ходит. Он бегает. Сапсегай где?
– В тундру ушёл. Травки какие-то собирает.
– Со-бирает тра-ав-ку, – пропел Помьяе. – Стадо там.
Он легко поднялся, взял палку и снова в бездумном беге поплыл над тундрой. Сашка вылез наверх.
– Ивняк возьми! – крикнул он.
Помьяе описал кривую и подбежал к веткам. Сашка вскинул двустволку на плечо и пошёл по кочкам, тяжкий человек в кухлянке. Позёмка тут же заметала следы. Сашка оглянулся. Исчез овраг, исчезла фигура Помьяе, и Сашка встряхнулся и побежал. Бег получался тяжёлый: мешали кочки. Но Сашка бежал и бежал, пока не вынырнула впереди тёмная масса оленьего стада. И тут Сашка перешёл на шаг, дёрнул шнурок кухлянки, потом снял шапку, привязал её к поясу. Снял очки. И стал сразу коричневым человеком в меховой одежде неопределённой национальности.
