– Хорошо, – сказал Помьяе. – Я буду бежать быстро. Семьдесят километров. Завтра вечером буду у моря. Потом на полярной станции. Сразу радио. Сразу вертолёт. Я буду бежать быстро.
Помьяе зашнуровал лёгкие пастушьи олочи. Немного попрыгал. Скинул кухлянку, остался только в узких кожаных брюках. Ольга протянула ему белую камлейку – ситцевую штормовку с капюшоном.
– Так хорошо. – Помьяе натянул камлейку. Коричневый, черноволосый, он застенчиво подошёл к Сашке, который сидел на оленьей шкуре.
– Возьми пожевать, – посоветовал Сашка. – И не спеши. У меня ничего не болит.
Помьяе поднял свою неизменную палку и вышел. В белой камлейке, легко, точно в полёте, он плыл над тундрой. Руки, закинутые на палку, белели, как чаячьи крылья.
А Сашка Ивакин сидел, прислонившись к стенке яранги. Он был в расстёгнутой на груди ковбойке, загорелый и подсохший от подвижной оленеводческой жизни. На коричневом лице странно выделялись, светлели глаза и неожиданно стали видны тонкие складки в углах рта и морщины вокруг глаз.
В ярангу вошёл Сапсегай.
– Убежал Помьяе. Хорошо убежал. Как олень.
– Вот и всё, Сапсегай, – сказал Сашка. – Вот и конец маршрута.
– Нет, – не согласился Сапсегай, – начало.
– Какое, к чертям, начало?
– Следующий переход начинается там, где кончился первый. Разве не так?
Сашка ничего не ответил.
Сапсегай с кряхтением опустился на землю.
– Уставать стал. Раньше совсем не уставал. Всё бегал и бегал. Как Помьяе я бегал… Немножко лучше, – подумав, добавил он.
– Ты, наверное, лучше бегал.
– А сейчас устал. Налей чаю.
– Согреть? Или просто налить? – напряжённо спросил Сашка.
– Свежего заварим. Ты больной, я старик. Будем пить свежий хороший чай.
Сашка встал. Потрогал стенку яранги. Потрогал другую. И неуверенно направился к чайнику.
Зажав в кулаке трубку, Сапсегай наблюдал за ним.
– Ты не слепой, – сказал Сапсегай. – Это глупость, что ты слепой.
Сашка ничего не ответил. Вытащив нож из ножен, висевших на поясе, он строгал «петушка» – ёршик из стружек, которым так удобно разводить костёр.
– Анютку отправлю с тобой. Ей в школу. Пусть привыкает к домам и людям.
– Это ты хорошо придумал, – отозвался Сашка и чиркнул спичкой. Неожиданно он засмеялся. – Говорят, что немцы – самый педантичный народ. Интересно им будет узнать, что гораздо педантичнее их – кочевники. Каждая вещь веками кладётся на своё место. Я это давно заметил. Придётся мне как кочевнику жить. Поставлю ярангу и…
Он не договорил. Огонь разгорелся, и Сашка подкладывал прутики, сидя на корточках. В полумраке яранги он чем-то напоминал того бронзоволицего бога земли, что сидел на завалинке аэропорта в бухте Тикси.
В маленькой поселковой больнице была тишина, белые стены и пустота.
Сашка лежал с забинтованными глазами. Вошла молоденькая медсестра, сунула Сашке градусник.
– Хорошо, что вас положили, – сказала она. – А то пусто так.
Сашка молчал.
– Запрос отправили за вашей карточкой. Наверное, в Ленинград повезут. С сопровождающим. Вот счастливый человек! В Ленинград!
– Я счастливый? – спросил Сашка.
– Нет, сопровождающий. Вы несчастный. Врач говорит…
– Шли бы вы к чертям, – перебил Сашка.
– Нервный какой…
– Ко мне должна прийти девочка, – сказал Сашка. – Пустите её сразу. В любое время.
– А она в коридоре с утра. Сидит и молчит.
…Анютка сидела у Сашкиной койки. Сидела, благонравно сложив руки на коленях.
– Как живёшь? – спросил Сашка.
– Хорошо живу. У тёти, – тихо сказала Анютка.
