– Вот, смотрите! – показываю. – На обложке первой моей напечатанной повести – собор Парижской Богоматери.
…Я точно помню тот день во французской столице, когда сделала фотографию, что на обложке, – весенний, нежномартовский, солнечный, и небо было глубоко-синим. Я тогда вышла из собора вместе с другом-французом, и из торжественной полутьмы Нотр-Дама мы попали в ясный полдень.
Обвожу глазами писателей, поэтов и снова почти не ощущаю созвучия чувств, ну хотя бы любопытства! Да что же они такие замороженные, словно рыбы на льду, выставленные для покупателей в большом холодном зале супермаркета?
Беру в руки вторую свою книгу, третью. «А еще, – говорю, – отрывки из моей повести напечатали в одном из выпусков парижского альманаха "Глаголъ"».
Да, повезло! Его редактором был тогда Виталий Амурский, личность известная, человек эрудированный, умнейший. Он печатался в газетах «Русская мысль» в Париже, «Новое русское слово» – в Нью-Йорке, работал в русской редакции Международного французского радио – вёл в прямом эфире репортажи, а еще еженедельную авторскую программу «Литературный перекрёсток».
Когда я предложила ему для альманаха несколько глав своей повести, где речь идет о Париже, подумала: сейчас будет шквал исправлений, замечаний! К моему безграничному изумлению, пятнадцать страниц текста были напечатаны в первозданном виде. А потом мне, как одному из авторов, привезли из Парижа два экземпляра альманаха «Глаголъ» – низкий поклон Виталию Амурскому…
– Ну, что же, давайте обсуждать, – бесстрастно произносит Леонидыч. – Кто начнет?
По давней журналистской привычке открываю блокнот, беру авторучку, готовясь коротко записывать то, что станут говорить обо мне писатели и пииты. К тому же так проще снизить внутренний накал, убрать волнение: я слушаю, наблюдаю, фиксирую.
Вот и первый желающий поднимается со своего места – Валерий Садовников. В футболке и ярких «велосипедках» – обтягивающих ноги спортивных штанишках – он словно собирался на тренировку, а пришел на собрание писателей. Бодр и неуемен, энергичен и растрепан, очень напоминает Владимира Ленина, только волосы вокруг лысины торчат в разные стороны, а за правым ухом – карандаш. Валеру бы переодеть, например, в смокинг, сообразно обстоятельствам или месту – этому огромному торжественному залу. Нет, со смокингом идея плохая! А если в костюм? Однажды я видела его в костюме, тогда он еще больше напоминал Ильича, но… только что вставшего с постели в своем шалаше, наспех одевшегося и срочно приехавшего выступать на завод.
– Я скажу правду, хотя многие после моих слов обижаются и не здороваются со мной! – фальцетом начинает он, и слова эти не сулят ничего хорошего.
«Какую "правду"? – думаю я. – Просто выразишь свое мнение, скажешь, как считаешь именно ты. Но ведь сие не означает, будто другой "правды" не существует».
– Стихи Татьяны меня совсем не задели, повести тоже. Вера, покаяние, церковь, – зачем всё это?
Неужели Валера – из компании наших убежденных атеистов? Похоже, так. Везет мне сегодня на них! В памяти всплывает фраза, произнесенная-пропетая возле церкви: «Эх, да разгулялись бесы на Страстной седмице!»
– В повестях постоянно встречаются ненужные детали, – забирается ввысь Валерин голос, – например, зачем в одной из глав на столе появляется бутылка виски?
– Что, потянуло? – тихо шепчет писатель, сидящий неподалеку от меня. Вероятно, намекает на то, что Валерий «злоупотреблял», а потом «завязал» и сейчас всячески проповедует спорт, здоровье, мир, дружбу… Нет, мир и дружбу, похоже, не проповедует!
