– Нет. Просто… Им не нравилось, что я не так выгляжу. Что у меня не то имя. Что я не той национальности. Понимаешь?
Меня словно кипятком ошпарило.
– Что?..
– Они говорили, что я не русская, и что мне тут делать нечего. Это было несправедливо, понимаешь? – по щеке Дилары поползла слеза, и она торопливо ее смахнула. – Мы все родились в этом городе. Мои бабушки, дедушки, родители, я с сестренкой. Но все равно как чужие в глазах таких, как они. Меня не били, но обзывали по-разному, смеялись за спиной, давали обидные клички. Никто не хотел сидеть со мной, никто не здоровался. Как будто я прокаженная! Я… Я не могла больше ходить в ту школу, Полин. И родителям тоже сказать не могла. Просто терпела. А потом мы переехали, я перешла сюда и выдохнула – здесь меня приняли.
Дилара замолчала, и я обняла ее, чувствуя новую волну гнева.
– Те, кто обижал тебя, просто мрази, – прошептала я, чувствуя, как слезы подступают к горлу. – Никто не имеет права оскорблять других. Тем более, из-за национальности. Мы все равны. Господи, ну какие же твари, а!
Дилара всхлипнула, и я обняла ее еще крепче. Уткнулась лицом в ее плечо и стала гладить по спине. Я знала, что она беззвучно плачет, да и сама с трудом сдерживалась. Раньше я не сталкивалась ни с чем подобным. И теперь меня разрывало на части от обиды и злости.
Почему мир настолько несправедлив? Почему есть люди, которые могут позволить себе быть моральными уродами? Почему в мире столько боли?
– Мне стало легче, Полин. Теперь я не чувствую себя такой убогой, – вдруг сказала Дилара, отстранившись. – Когда Малиновская решила устроить тебе бойкот, я испугалась, что если останусь с тобой, меня снова начнут травить. И молчала. Девочки тоже молчали. Они тоже боялись.
– Понимаю, – вздохнула я.
– Знаешь, я себя чувствовала такой слабой. Такой ужасной. Я ведь помнила, каково это – быть изгоем. Но не помогала тебе. А теперь я, наверное, тоже стану крысой. Но в душе теперь легче.
– Я буду тебя защищать, – пообещала я, а она лишь рассмеялась.
– Давай не пойдем на урок?
– Давай.
Дилара вытащила телефон и наушники. Один протянула мне. Я надела его, и она включила песни из последнего альбома BTS. Мы сидели на подоконнике в туалете, прижимаясь друг ко другу предплечьями, и слушали музыку, пока в туалет не заглянула какая-то незнакомая учительница.
– Вы что тут делаете? – спросила она, с подозрением на нас глядя. – Курите?
– Нет, мы не курим. Просто вышли в туалет, – ответила я, прячу наушник.
– Тогда немедленно марш на урок! Нечего по туалетам прохлаждаться.
Учительница одарила нас нелестным взглядом и скрылась.
– Так всегда, – сказала Дилара, немигающим взглядом глядя на закрывшуюся дверь.
– Что? – переспросила я.
– Учителя так всегда поступают. Делают вид, что не замечают. А на самом деле все замечают. Просто связываться не хотят. Так в моей прошлой школе было. Все знали, что меня травят, но никто ничего не делал. Типа, не бьют – и ладно. Это же просто конфликт подростков. Они сами разберутся.
Мы вернулись за десять минут до окончания урока. Я боялась, что с нашими вещами что-нибудь сделают, но нет – все было на месте. На своей парте Дилара нашла записку. В ней было все два слова – «Новая крыса», и мы обе поняли, что это – объявление войны.
Теперь мы держались вместе, и так было спокойнее. Ощущение того, что ты не один, помогало, да еще как!
На какое-то время одноклассники успокоились. Только вот Милана с близняшками перестали общаться с Диларой – не подходили, опускали глаза в пол. И она, все прекрасно понимая, тоже не заговаривала с ними, хотя я была уверена – Дилара переживала из-за того, что ее подруги бросили ее. Это действительно было тяжело.
